портом и, побывав затем в Иркутске с посулами, утвердился в этом звании.

— Как же ты, сударыня, от компанионов моих и пса этого Готлиба схитрилась пушные товары сберечь, каким пугалом воронье отгоняла? — спросил мореход жену до выхода на склады.

— Биллингсом, — с лукавой усмешкой ответила Наталья Алексеевна. — Его заохотила…

— Биллингсом?! — недоумевая, протянул Шелихов. — Чем же ты щепетильника английского при моем добре на цепь посадила? — продолжал он допытываться у жены уже с явными нотками хозяйского и мужского неудовольствия.

Этого капитана Иосифа Биллингса, английского наемника на русской службе, возглавлявшего в 1785–1793 годах правительственную экспедицию по обследованию северо-восточной Сибири и Алеутских островов, Шелихов явно недолюбливал. В Биллингсе мореход видел наделенного правительственными полномочиями конкурента и соперника. Биллингс пытался приписать себе открытие уже найденных русскими людьми Алеутских островов и побережья северо-западной Америки. А Шелихов в этом деле имел в виду, конечно, главным образом себя и свои заслуги.

Мореходов Шелихов обычно уважал, но Биллингс этого уважения не вызывал. Со слов Прохора Пьяных, посещавшего Григория Ивановича во время лежания в избе, Шелихов уже знал, что Биллингс принадлежит к ненавистной ему породе людей, загребающих жар чужими руками. Всю работу, оказывается, как говорил Пьяных, ведет русский капитан военного флота Гаврила Андреевич Сарычев, а Биллингс только разъезжает по краю да забирает меха, выменивая их на казенное продовольствие и вещи.

Было еще одно обстоятельство, которое вызывало досаду и даже беспокойство Шелихова. Мореход вывез с Кыхтака арестованными передовщика Коновалова, изобличенного в нескольких бессмысленных убийствах туземцев, и самозванного фельдшера Бритюкова, спаивавшего работных людей спиртом, доверенным ему для лекарственных надобностей. Пьяных по возвращении в Охотск от берегов Камчатки доставил этих людей к коменданту порта Коху, с тем чтобы отдать их под суд, а тот обоих освободил и направил зачем-то к Биллингсу. Биллингс принял Бритюкова на службу в свою экспедицию, а Коновалова отпустил на родину, куда-то на Колыму.

После разговоров со «штрафными», как называл Пьяных Коновалова и Бритюкова, Биллингс потребовал от Пьяных сдачи судового журнала и бумаг Шелихова.

— Я уж и так и эдак, — рассказывал Шелихову Пьяных, — а он не отстает!.. Хозяин вернется, говорю, у него и спросите. А они, эти бумаги-то, вот они! — показал Пьяных Григорию Ивановичу на принесенный им объемистый рогожный куль. — Все тут собрал и в нетронутости представляю… Я и Наталье Алексеевне, как ни горевала она, что бумаги твои затерялись, отдать не решился, когда приметил, что Биллингс к ней зачастил… У Растопырихи в гостевой избе ему место, а не у честных людей. Там бабы и девки гулящие враз дух запашной с него согнали бы, вражьего сына… Не друг он нам!

Подозрения, сквозившие в словах старого боцмана насчет Натальи Алексеевны, как бы нелепы они ни были, все же оставили в душе морехода саднящую занозу. Шелихов припоминал нарядного и надушенного капитана Биллингса, появлявшегося на людях всегда в камзоле и при шпаге, а это не меховая шкура или промасленный бострог,[12] которые носить приходится ради дела. Еще более неприятные мысли вызывали в нем воспоминания о собственной молодецкой юности и о тех хитроумных, еще недавно со смехом припоминаемых проделках Натальи Алексеевны: проживая молодой вдовой в доме старого деда, она прикрывала так ловко свою близость с ним, Гришатой, единственно ею любимым…

«Проучить бы жену надобно, как отцы и деды уму-разуму жен своих наставляли», — думал Григорий Иванович, но обнаружить перед Натальей Алексеевной засевшую в душе занозу не решался, понимал, что если ошибется — навсегда потеряет друга своих мечтаний и испытанную в превратностях судьбы спутницу жизни. Кряхтел, ворочался, но расспрашивать о Биллингсе духу не набрался.

В один из дней своего вынужденного досуга Григорий Иванович сидел у себя в избе, забавляясь с сыном — наследником его славы и необыкновенных приключений.

— Ты теперь на гроте в дозорной бочке сидишь — Америку высматриваешь… Гляди, Ванятка, не проморгай! — посадил он сына к себе на плечо.

Наталья Алексеевна возилась у печи, наводя ухватом порядок среди расставленных в ней чугунов.

— У-у, бесстыжий! — загрохотал вдруг Григорий Иванович, спешно снимая сына с плеча. — Трусишь, не быть тебе мореходом, на грот взобрался и на меня море спустил… Осрамился, Ванятка, ай-я-яй! Наташенька, бери сына…

— Будет тебе, Гришата! — недовольно отозвалась Наталья Алексеевна. — Защекотал младенца, застращал мокретью аляксинской, он тебе и показал, сколь сладко в мокрети этой сидеть… Он умненький у меня! Лежи, лежи, сыночек, я сейчас тебе пелюшку сухонькую подстелю, терпи Аляксу…

И только Наталья Алексеевна склонилась над люлькой сына, на пороге комнаты выросла нарядная фигура затянутого в мундир капитана Биллингса.

— Здравствуйте, господин Шелихов, — сдержанно помахал англичанин шляпой перед хозяином и тут же кавалерственно до полу опустил ее перед Натальей Алексеевной. — Your servant, mistress Chelechow,[13] — отдавая поклон хозяйке, притопнул ногою Биллингс.

С той же невозмутимой уверенностью в правильности своих действий англичанин прикрыл шляпой букли, взял стоявшую у стены скамейку, поставил ее перед мореходом и сел верхом, не забыв обмахнуть полой расшитого золотом капитанского кафтана верх скамейки.

— Я сделал предполагание, что вы уже здоров, — тщательно выговаривая русские слова, объяснил Биллингс цель своего посещения, — и пришел, имей к вам самое важное дело — мне очень любопытный map[14] и объяснение вашего блудания в нашем Pacific ocean.[15] Мистрисс усмирял мое нетерпение приятным сюрпризом, что я могу ожидать от вас, — хитро улыбнулся англичанин в сторону Натальи Алексеевны.

«Вот куда метит англичанин, — подумал Шелихов, — на Славороссию. Хочет к рукам прибрать честь и славу русского открытия и выгоды освоения неведомой земли. На нее и сам Кук, коего этот индейский петух превозносит выше всякой меры, высадиться не отваживался. Я тебе покажу карту и блудодеяния мои в океане!» — Шелихова в особенности рассердило исковерканное англичанином слово «блудания», и он, скроив гримасу сожаления, ответил плачущим голосом:

— Огорчаюсь, не могу вас, господин Биллингс, удовольствовать… Чего нет, того нет — отослал карту гонцом в Петербург с верноподданническим донесением, где и сколько диких в российское подданство привел…

Поначалу англичанин растерялся. Но потом быстро справился со смущением и решил выбросить последний прибереженный в запасе козырь: им он думал склонить морехода к уступчивости.

— Придется и мне, — сказал Биллингс как можно приветливей, — с гонцом послать известий Бритюкова на жесткости ваши, когда вы человеков тамошних государыне в подданство склоняли. Самая лучшая медаль имеет оборотный сторону, — растянул он свой широкий рот в любезной улыбке. — Подумаем и вы и я еще раз, или, как русские говорят, семь раз будем резать и один раз отмерим: я вам — скверный известий Бритюкова, вы мне — double copy глупый map’s[16] — и никому ни слова об этой благоразумной accomodation.[17] По рукам? — без стеснения хлопнул он ладонью по столу.

Шелихов со слов Натальи Алексеевны, которой Биллингс читал донос Бритюкова, все уже знал и не сомневался, что сумеет опровергнуть поносную кляузу, если она и дойдет до высших властей. Попытку же Биллингса прикрыть бездеятельность своей экспедиции результатами, добытыми Шелиховым с товарищами, мореход понял как прямое посягательство английского лазутчика на овладение его только что родившейся Славороссией.

Перед столь явным, как казалось Шелихову, покушением англичанина Биллингса на его открытие, — нет нужды, что англичанин на царской службе, — в глазах Григория Ивановича разом померкли все недавние подозрения по поводу замыслов нарядного и надушенного, золотомундирного капитана на его семейную честь, и он, преодолев ярость в себе, выговорил:

— Допреж продолжения приятного разговору и визитации ко мне предварить вас должен: у русских людей, войдя в избу, испокон веку положено перед святыми иконами шапку скидывать и под шляпой в избе не сидеть… Извиняйте, держусь обычая предков моих! И думаю, что привычек тунгусов немаканых,