— Чай и китайские товары я в Кантоне на комиссию взял у Лихудзы… богатейший купец… По китайским законам, потерпевший кораблекрушение не отвечает за груз. Нужны, конечно, доказательства… Вот то, что я оставил, в морской воде выкупаю, разобью, изорву и… сдам Лихудзе… кораблекрушение!

— Капиталы наживать у английских купцов учиться надобно, ваше высокоблагородие. Такой коммерции у нас и в Кяхте не случалось, — усмехнулся Григорий Иванович, намекая исправнику Штейнгелю на неуместность упрека в «мошенничестве», который тот сделал ему, Шелихову. Но Штейнгель и виду не подал, что понял, — он невозмутимо продолжал переводить путаные объяснения англичанина. — На англинцах-то вы худа и не замечаете! — настойчиво продолжал Шелихов и махнул наконец рукой: не прошибить баронской симпатии к заграничному.

Проводив Питерса в море, Шелихов стал рядить петропавловских камчадалов и вольных людей на доставку купленных товаров батами до Большерецка и оттуда вдоль берега — в Тигилский острог. Снарядить такую экспедицию дело было нелегкое, но уж очень хотелось Шелихову распродать купленное до возвращения в Охотск.

Прибыль предвиделась немалая, поэтому на деньги и на натуроплату солью и чаем мореход не скупился. Предстояло верст полтораста на гужах подняться вверх по речке Аваче, одолеть в верховьях небольшой волок на другую речку — Быструю, а потом вниз по Быстрой сойти до Большерецка. Этим путем без особых приключений, если не считать нескольких разбившихся на камнях батов, — груз, хотя и подмоченный, был спасен — Шелихов и добрался дней за десять до Большерецка.

Но наступившая осень с проливными дождями и густыми многодневными туманами прекратила сообщение между селениями и стойбищами Камчатки. Надежды Шелихова расторговаться до наступления зимы без остатка таким образом не оправдались. Росла в душе и тревога за судьбу «Святителей». Благополучно ли довел Пьяных корабль до Охотска? Не расхитили ли в Охотске доверенный ему добытчиками драгоценный груз? Ведь приказчики компанионов да хищное начальство по освященному временем обычаю и по сибирским нравам считали себя законными пайщиками в дележе промысла. Найдет ли Наталья Алексеевна палку на эту алчную ораву, да и как здоровьице его лебедушки? Выпало ей в беспокойствии и хлопотах таких сынка-наследника рожать.

Но самой трудной и назойливой оказалась в душе морехода мысль о покинутой Америке. Не выполнил он приговора добытчиков, оставленных в найденной земле, не вернул им в этом же году «Святителей» с запасами. А ради чего, ежели спросят? Своего кармана ради! А теперь, когда намудрил, — выпутывайся! Будущим летом беспременно надобно вырядить на Кыхтак корабль, а до того успеть с Камчатки в Охотск вернуться, из Охотска же в Иркутск добежать и там улестить начальство, чтобы подало оно сведения государыне об успехе плавания, да еще с компанионами на предбудущее время все дела обговорить и опять же в Охотск до лета возвратиться. Взвешивая предстоящие препятствия и прикидывая расстояния на пути к цели, Григорий Шелихов набирался отваги все преодолеть, но Америки не упустить.

Раньше всего необходимо развязаться с купленным товаром. В Большерецке оставить не на кого — разворуют, а обратно в Петропавловск везти — погода не дозволит.

— На Тигил, к Пановым в магазейн, надо представить, — подсказал приказчик Шелихова. — Прижмут, конечно, толстосумы тотемские, но все же полтину на рублевик дадут нам заработать.

До Тигилского укрепленного острожка, заложенного на Камчатке лет восемьдесят назад первыми землепроходцами Владимиром Атласовым и Лукой Морозком, — путь не близкий: вдоль берега от Большерецка считалось камчатских, немереных верст шестьсот.

Наняв десять большерецких грузоподъемных кочей и батов, построенных из камчатской каменной березы, среди которой попадались стволы в двадцать сажень высоты и в два человеческих обхвата, — в них камчадалы, случалось, переплывали Пенжинский залив и появлялись на Ямских островах и в Тауйской губе охотского берега, — Шелихов 12 сентября, под камчатским осенним дождем со снегом, двинулся из Большерецка вдоль берега.

Через десять суток прошли курившуюся в багровом тумане сопку Ича и на другой день после Покрова причалили у свай пристани Тигила. За пристанью виднелась почерневшая от дождей церквушка острога, окруженная двумя десятками таких же черных, заплесневевших в сырости изб.

Пановские приказчики встретили Шелихова уважительно, товары приняли в амбары на хранение. Большерецкие батовщики, получив плату натурой, в тот же день отплыли домой: не ограбили бы тигилские сидельцы.

Войдя в избу Сухорукова, старшего приказчика купцов Пановых, Шелихов удивился множеству сидевших в ней женщин — ительменок и ламуток, среди которых преобладали подростки. Женщины в полутемной избе ощупью занимались разным рукоделием.

— Зачем женок столько собрал? — спросил Шелихов. — Али в татарскую веру переметнулся?..

— Кортомные,[10] — дружески ответил Сухоруков. — Располагай, пожалуйста, выбирай любую… Держу для гостей. На случай приезда… Совестный судья господин Кох очень любит, только чтобы помоложе… Выбирай, коли хочешь…

— Тьфу! — сплюнул Шелихов. — И не совестно тебе, старый ты человек, лысину, гляди, какую натер…

— А мне они, — ухмыльнулся приказчик, — без надобности. Держу для начальства и служилых людей, кои бабу в дом ищут…

Шелихов покосился на сидевшую подле него девушку, которая продолжала сучить нитки, робкую и безответную, нахмурился и, чтобы прекратить неприятный и, как он знал, бесполезный разговор, сурово сказал:

— Ну, давай о деле… Что из товаров моих возьмешь и сколько наживы дашь, а реестр — вот он… За что мне достались — сам видишь, исправницкая печать стоит.

Сумрачная и оттого, казалось, еще более тесная изба, как бы светившаяся печальными глазами молчаливых женщин, становилась все более невмоготу, и Шелихов, спеша закончить торг, быстро согласился на пятьдесят копеек наценки на рубль затрат. Подписал запродажную со всеми поправками, сделанными приказчиком в свою пользу против хозяйских интересов, и ушел искать себе пристанище, чтобы обосноваться до установления зимнего пути по Пенжинскому заливу.

Искал долго и наконец вошел с Кучем в курную избушку пономаря тигилской церквушки. В церквушке наезжий поп раз в два-три года отправлял необходимые для населения требы.

— Здоров… Ох, черт! — оборвал Шелихов приветствие, переступая порог и нагнув голову, после того как стукнулся о провиснувшую притолоку.

Пономарь, напряженно вглядывавшийся в какое-то растянутое на его ногах тряпье, неторопливо поднял голову — оголенный, без единого волоска, желтый череп — и равнодушно, не выражая никакого любопытства, оглядел вошедших.

— Что ж, живи!.. — вздохнул он, выслушав намерение Шелихова расположиться в его избе. — Места не пролежишь. Только не обессудь, кормить нечем… Не то что собак для разъезда — бабы содержать не могу…

— То-то и хорошо, свято живешь! А корма есть, за мной и ты, дедка, сыт будешь… Одна тебе забота: лучины наготовь, читать, писать буду…

Выцветшие глаза пономаря на мгновение засветились огоньком любопытства. Он вдруг повеселел и сказал:

— А ты, видать, грамотный и письменный. — Старик поскреб лысину и добавил: — Ладно, наготовлю лучинушки. Мне-то она без нужды, так темным и доживаю свой век. В требах наизусть подсобляю, поп не ругает, ежели и совру чего, а камчадалу все одинаково, что ни наговори, лишь бы нараспев али скороговором…

— Да сколько же тебе годов, дедка? — заинтересовался мореход. — И отколь взялся-то ты тут, да и зовутка твоя как будет?

Пономарь оперся руками о стол, подумал, глядя на окно, и ответил:

— Не упомню годов-то своих… много! Одно знаю, прибыли мы сюда, немало народа, из города, из самого Питербурха, с господами Лужиным и Евреиновым. При блаженныя памяти анпираторе Петре Алексеевиче я в канонирском звании ходил, и было мне тогда от рождения годков тридцать… Вот и сочти! Послали нас господа Лужин и Евреинов под Анадырем как-то на разведку, а в разведке той коряки меня стрелой уязвили и в полон взяли, но не убили… До седых волос у них дожил, а на старости ушел и вот тут