ошень ругался, кричал «по делам ворам и мука», мигнул мине передать медисински conclusium,[40] чтоб отослать в Петербург, а полицмейстеру сказаль, что господин Капканов обязани в одни сутки убираться из Иркутска…

Шелихов хохотал до колик и заставил Сиверса дважды повторить рассказ, смакуя испуг и растерянность личных врагов от такого неожиданного афронта. Поношение сословной чести и достоинства купеческого звания залетным столичным вицмундиром в этот раз не вызвало обычных жалоб на неуважение и униженное положение купечества среди прочих сословий российского государства.

Купец-землепроходец Шелихов держался никем не разделяемых в его время представлений о движущих силах русской истории. В отличие от враждебных, как он понимал, народу бездельных дворян и служилого чиновничьего сословия, он ставил первыми подобных себе купцов, добытчиков и предпринимателей. В его представлении русские люди искони были купцами и землепроходцами. Где торговой смекалкой, а где и воинской силой раздвигали они пределы и крепили мощь русской державы. Настойчивый меркантилизм Петра I, давший выход таившимся в народе подспудным силам, представлялся мореходу золотым веком России. «Иные в графья и бароны повылезли!» — вспоминал Шелихов фамилии удачливых хищников Строгановых и Демидовых. Священным напоминанием о лучших в представлении Шелихова временах отечества был хранившийся в отцовском доме золоченый ковш с гербом, подаренный великим государем их прадеду, рубежному стрельцу и парусинному мастеру Григорию Лукичу Шелихову. Ковш этот Петр подарил за поставку добротно сработанного рукотканного полотна на окрыление Азовской флотилии.

Через несколько дней после пережитого негласного судьбища Шелихов рассчитывался с людьми, набранными в поиск незамерзающей гавани. Многих из них — добрые ребята! — Григорий Иванович убедил подписать отбывные обязательства — ехать в будущем, девяносто четвертом году в Америку. Среди всех этих дел мореход узнал, с досадой на собственную догадливость, что петербургский ревизор только-только выехал из Иркутска. В доме Лебедева-Ласточкина, у которого остановился его благородие, было такое трехдневное гульбище, что дым стоял коромыслом. Даже иркутский полицмейстер присядку там откалывал. И все вояжиры шелиховских компаний три дня из лебедевского дома не выходили. Кончилось же тем, что с господином чиновником ушла запасная, груженная доброхотными иркутскими подношениями кибитка, а вместе с ними и поклепы на него, Григория Шелихова, — какие — сам догадывайся

Лето кончилось. Утра вставали туманные и прохладные. Яблони, березы и черемуха осыпали желтым листом полянки просторного шелиховского сада. В начале сентября, на Рождество богородицы, выпали первые заморозки, и с ними в одно багряное предвечерье распахнулись ворота шелиховской усадьбы, впуская долгожданный обратный обоз с огнестрельным запасом и другим закупленным в столице добром.

Исхудалые, оборванные, иссушенные солнцем и ветрами, дважды перекрыв за десять месяцев путь между 30 и 100° восточной долготы, без малого треть земной окружности, вернулись домой шелиховские люди.

— Из шестинадесять лошадок, что на Расею пошли, возвернулись двенадцать, достальных менкой либо куплей добывали… Колес, оглобель, лаптей и онуч без счету сменили, я все тута записал, — степенно докладывал приказчик Мальцев, явившийся к мореходу после бани, в которую немедленно по прибытии были отправлены все ямщики. — А из человечков одного, Ваську Махалова, не углядели — на Урале жениться захотел и от нас сошел… Его девка Змеевка, Полозова внука,[41] так понять надо, на золото сманила…

— Ладно, сбежал, так сбежал! Ты лучше скажи, Максим Максимыч, клади он не схитил? Сколько пороху принял и сколько доставил?

— Триста пудов принял, триста и приставил… Да что ты, Григорий Иваныч, впервой, что ли, сходить пришлось? Хитника я у самого Полоза достал бы, — обиженно прогудел Мальцев. — С весов принимал, с весов и сдавать буду…

— Это завтра… Завтра, скажи ребятам, и ветошь их на пониток [42] новый сменяю, а теперь идите ужинать и спать ложитесь… Караульных на ночь при клади оставь, Максим Максимыч, у меня к китайской партии много неведомых людей прибилось — не поблазнило бы кого!

Отложив в сторону сданные Мальцевым подотчетные записи, казенные квитанции, накладные и ярлыки, Шелихов взял в руки небольшое письмо Николая Петровича. «Письмишко малое, значит и добра в нем мало», — думал он, не вскрывая пакет, пока не вернется Наталья Алексеевна. Она захлопоталась во флигеле с распределением прибывших людей, большинство которых не имело жилья в городе.

— А ну-ка, ну, чего пишут детки наши? — еще с порога, волнуясь, заговорила она, увидев в его руках нераспечатанное письмо.

— На твою легкую руку открыть дожидался! — сказал Шелихов, вскрывая маленький конверт. — Нюхнем столичных новостей… — и медленно, с расстановкой начал читать письмо зятя:

— «Милостивый государь, батюшка наш, Григорий Иванович, и милостивая государыня, матушка наша, Наталья Алексеевна! Безмерно тонкой и долгой стала нить, связующая наши жизни, а казенной почте нельзя довериться.

В Петербург приехали здравы и невредимы за сто дней. Наблюдения и картины нашей дороги живописать опасаемся. Ранней ростепелью принуждены были сменить полозья на колеса, а для того в Москве двухнедельную остановку взяли.

В столице гнездо, уготованное вами, нашли в сохранении. Гаврилы Романовича Державина дворецкий Аристарх, прелюбопытный старикашка, смотрение за домом имел денно-нощное. И чудо из чудес — сверчок родительский прибыл с нами в столицу благополучным и, спущенный за печь, к хору поварни глебовской тотчас присоединился. Аннет уверяет, что голос его, исполненный сибирской дикости, и посейчас от прочих отличается. В Петербурге на сверчков мода. Поварня генерал-прокурора его сиятельства князя Вяземского сверчками весьма знаменита, сверчки в кушанье валятся…»

— Пустомелит Николай Петрович по обычаю своему, заместо того чтобы о делах серьезных известить, — недовольно заметил Шелихов. — Дались ему сверчки…

— Читай, бога ради, читай, Григорий Иваныч… Эка невидаль, дела! Жизнь уйдет за делами, а ты на дела жадничаешь…

— «…Приехав в столицу, через черные кафтаны и траурные робы сорокоуста, предписанного свыше по случаю казнения десятого генваря несчастного Людовика Шестнадцатого, принуждены были не показываться на людях. Только через неделю печаль улеглась и траур снять дозволили.

Исправно делаю мою должность, но за нею поручений ваших не забываю. Визитировал графа Чернышева, Александра Романыча Воронцова, адмиралов Грейга и Чичагова, имел бессчетные консультации с господином Альтести и множество дружеских бесед с Гаврилой Романычем, за всем тем и единой строки утешительной передать не могу. Слуха и разума лишаешься, сверчков столичных наслушавшись!

Историей парагвайских отцов-иезуитов, создавших «Индейское государство», я немало в Петербурге высоких особ духовных и светских восхитил и в интерес вовлек. Для посылки в наши американские земли подбирают из монахов Соловецкого монастыря людей, в мирской жизни причастных к воинскому делу, занаряжены десять боевых черных коней. С первопутком в гости будут.

О духоборах же и помыслить нельзя. Одно напоминание о них князей светских и духовных в ярость приводит. Мужиков и баб духоборствующих не иначе «детьми дьявола» называют. На этом примере сказывается, что все люди сотворены так, чтоб каждый был или тиран или жертва. Правда, невежество попов часто вызывает поношение всей нации, но из сих двух крайностей я предпочитаю попов-невежд, нежели тиранов.

В столице живут веселехонько, отчего другим скучненько приходится. Чтобы получить сполна порох из Кронштадтского арсенала, пришлось наполовину убавить отпущенные вами запасы пушного. Без помощи Альтести, правду говоря, я и вовсе успеха не имел бы в этом пустом деле. На Альтести вся Америка ваша держится…

Через Альтести я удостоился предстать и пред его сиятельством графом Платоном Александровичем Зубовым, председательствующим в коллегии иностранных дел. Доложил о вашем намерении искать незамерзающую гавань и просил о дозволении войти с Китаем на сей предмет в дружеские сношения. Великий муж, недослушав и отваливши нижнюю губу в означение жестокого неудовольствия, крикнул: «В