двор. Трое из них были еще очень малы - лет пяти, шести и семи; ручонками, вынутыми из рукавов, болтали они за пазухой, которая до того была набита всякой всячиной, что животы их казались втрое толще обыкновенного; одежда их, ноги с засученными выше колен штанишками и самые лица до того были выпачканы свежею грязью, что мать раскрыла только глаза и отступила. Четвертый мальчик был лет девяти, с продолговатым оживленным лицом и черными умными глазами - вылитый портрет матери; но энергические, несколько резкие черты Катерины, перейдя к сыну, как бы смягчились и во многом напоминали отца. Одежда его, состоявшая из рубашонки и штанишек, также засученных выше колен, была, однакож, чище и показывала в нем бережливость и даже внимание к самому себе; но пазуха была так же туго набита, как и у братьев.
Увидя незнакомого человека, первые три мальчика остановились сначала как вкопанные, потом бочком стали подбираться к матери и вдруг разом обхватили ее юбку; старший между тем поглядывая на старика и желая, вероятно, показать себя перед ним, топал ногою и посвистывал с самым серьезным видом, призывая Волчка, который снова заливался на гостя. Пронзительный лай Волчка мгновенно превратился в ворчливое визжание, потом Волчок подбежал к мальчику, прыгнул ему на грудь передними ногами и, развернув свой крендель, принялся мотать им во все стороны самым дружелюбным образом.
- Поди ж ты - а! вишь как его слушает! Сейчас отошла; а поди злющая какая!
- вымолвил, посмеиваясь, старик.
- Нельзя же, - возразила повеселевшая мать, - она знает своего хозяина…
Щенком взял; ноне зимою замерзлого, почитай, в дом принес, под плетнем где-то нашел… Уж такая-то о нем забота: хлебца дашь, и тот пополам делит; ну, она и слушает.
- Это значит свово благодетеля почитает, добро его помнит… Эки вы, право, ласковые, добродушные какие! собак, и тех жалеете…
- Ах, отцы вы мои! да где ж это вы были-то? - заговорила вдруг Катерина, оглядывая парнишек, жавшихся у ее юбки, - смотри, как выпачкались!.. чумазые какие! Где вы были-то? Не отмоешь никак… так, смотри, теперь и останетесь.
- Ничего не сделаешь! - проговорил Тимофей голосом, как будто в самом деле нечего уже было делать, и дети его весь век останутся облепленными грязью с головы до ног.
- Где ж вы были-то? в лесу, чай?
- В лесу были, да очень добре вязко, не обсохло, - сказал старший мальчик, щелкая пальцами над головою Волчка.
- Отцы вы мои! глянь-кась, чего только не нанесли! - подхватила мать, отрывая поочередно от юбки то одного, то другого и начиная вытряхивать пазухи, из которых посыпались наземь камешки, трава, мох, прошлогодние жолуди и кусочки цветной глины, которую в изобилии находят в ручьях окрестных мест.
По окончании этой операции мальчуганы, дико смотревшие на гостя, снова припали головами к подолу матери.
- Эки молодцы какие! - смеясь, воскликнул старик, - право, молодцы! вот хошь бы этот пузан какой! - добавил он шутливо, тыкая пальцем в живот одного из них.
Но ребенок затрясся всем телом, открыл рот, закричал благим матом и затопал ногами.
- Полно, Костюшка! чего запужался, глупый? не бойся…
- Постой, постой! у меня вот тут есть штука такая… сейчас обзнакомимся, - вымолвил старик, направляясь к возу. - Костюшка, глядь-кась, что у меня? ась? - заключил он, подавая глиняный свисток, устроенный в виде какой-то фантастической утки.
Заслышав голос старика, обращенный уже к нему собственно, Костюшка еще глубже нырнул головою в юбку и не прежде, как когда раздались восклицания его братьев, решился выглянуть одним глазком из своей засады.
- Ну, уж нечего, видно, делать, надо и других потешить, чтоб завидки не брали, - промолвил дядя Василий, снова направляясь к возу, между тем как
Костюшка пялил глаза свои навыкат, рассматривая дудку, а мать рассыпалась в благодарностях.
Получив каждый по дудке, мальчуганы один за другим выпустили из рук подол матери, сбились в кучку, с минуту заглядывали друг другу в руки, потом приставили дудки ко рту и вдруг наполнили двор неистово дикими трелями, так что две курицы, совсем уже было заснувшие под навесом, стремительно ринулись наземь и, растопырив крылья, забегали как угорелые по всем углам.
- Ну, а ты, глазун, что на меня смотришь? - подхватил дядя Василий, потряхивая головою перед старшим мальчиком, ласкавшим Волчка, который присмирел, хотя все еще взвизгивал, когда старик подходил к детям, - вот тебе; глазун, на, возьми, - добавил торгаш, подавая ему маленький писаный образок, - ты постарше тех, тебе и вещь такая соответственная, - возьми.
Подарок привел мальчика в больший еще восторг, чем подарки, данные братьям; он бросился показывать его матери. Она, повидимому, совсем уже примирилась с гостем; известие, привезенное стариком и так сильно встревожившее ее и мужа ее, было ею, повидимому, забыто. Тимофей кланялся, двигал бровями, кашлял и моргал глазами.
- Эки чудные! за что благодарите… рази я даром?.. вот вы меня за это покормите ужином…
- Душою рады, родной, не взыщи только… у нас ведь хлеб один.
Тимофей с видом бессилия замотал головою.
- А то чего ж еще? Вот! я не привередлив; быть бы только сыту… А эти молодцы забыли, никак, об ужине-то с своими дудками? - добавил старик, указывая на мальчуганов, прыгавших и наполнявших двор визжаньем.
Слово 'ужин' напоминало им, однакож, голод, который привел их домой, и они приступили к матери. Катерина пошла в избу и минуту спустя вынесла несколько кусков хлеба, словно отломанных от разных хлебов и собранных в разное время.
Получив по куску, ребятенки бросились к воротам, то кусая хлеб, то дуя в свои дудки.
- А ты что ж, Петя? и ты бы пошел к ним, батюшка! - сказала мать старшему, все еще не отрывавшему глаз от образочка.
- Нет, не хочется, - сказал мальчик, - я в избу пойду…
