образом эта жесткая, слипшаяся в воде щетина, и каждый, кто это видит, только недоверчиво качает головой: неужели мягкие, бархатистые нутриевые шубки изготовлены из таких-то вот растрепанных «жесткошерстных» животных? Но дело в том, что ость при обработке меха тщательно удаляется — «выщипывается» так, чтобы остался один только мягкий подшерсток.

Наиболее красивый мех у нутрий на брюшке, а не на спинке, как у многих других пушных зверей. Так что тот, кто без знания дела взялся обработать нутриевую шкурку и разрезал ее наподобие кроличьей вдоль брюшка, — тот ее уже обесценил.

Когда людям, разводящим у себя на ферме других пушных зверей, удается добиться новой, оригинальной расцветки меха, они бывают обычно рады. Среди нутрий тоже попадаются порой светло- коричневые, соломенно-желтые, даже пятнистые. Однако хозяева звероферм считают такие отклонения хуже чумы. Потому что среди покупателей не находится желающих купить соломенно-желтое или пятнистое манто из нутрии — все хотят только темно-коричневое или иссиня-черное. Такова мода.

То, что нутрии обладают таким невероятно густым и теплым мехом — это тоже одна из удивительных и странных их особенностей: ведь на своей родине, в Южной Америке, они живут частично близ экватора. Скорей всего, так же как у слонов огромные уши, которыми они обмахиваются наподобие веера, так и у нутрий голые хвосты и лапы служат для охлаждения при перегреве, в особенности в воде. Зато теплая шубка делает нутрий вполне морозоустойчивыми. Правда, следует заметить, что в отличие от других пушных зверей шкурки нутрии от холода делаются не лучше, а хуже.

Как я уже упоминал, именно за эти чувствительные к морозу голые хвосты нутрии получили свое второе, довольно широко распространенное у нас неприятное название — «бобровые крысы». Такое название может стать причиной разных неожиданностей. Так, нутрии в качестве известных травоядных животных испокон веков употреблялись в пищу наравне с домашним скотом. Наши отечественные бобры в средние века причислялись даже к излюбленным «постным блюдам», подаваемым на стол высоким духовным чинам во время постов: «Ведь бобр живет в воде, а значит, может быть причислен к рыбам, и, следовательно, его мясо тоже постное, и его разрешается есть даже тогда, когда постишься…»

Да и сейчас еще существуют дорогие рестораны, потчующие клиентов «дичью». В их меню числятся такие блюда, как «Бобровые лапки с тушеной капустой», «Печень нутрии с яблоками и луком» и другие подобные деликатесы. Находятся зловредные люди, которые своему соседу по столу, после того как он уже поел, ехидно объясняют, что он только что лакомился… крысой, «бобровой крысой».

— Чем, собственно говоря, такая псина занимается день-деньской? — спросил меня как-то один мой знакомый. — Еду получает бесплатно и прямо, что называется, «под самый нос», так что охотиться ей ни к чему. А читать, курить, играть в карты, выпивать или проводить время за приятной беседой с себе подобными — этого же они не умеют!

Так что же на самом деле делает живущая у нас в доме собака?

Утро. Я уже давно на ногах, умылся, побрился, оделся, но такса Никса еще не подает никаких признаков жизни. Зарылась под плед на диване, и ее не видно. Если ее потормошить, раздастся недовольное рычание. Она может себе такое позволить, эта восьмилетняя черная такса, потому что в доме, где я гощу, детям и собакам разрешается вести себя как им заблагорассудится. Но к завтраку Никса тут как тут. Всячески привлекает к себе внимание. Никак не скажешь, что это «пожилая дамочка»: глаза блестят, стройна, бойка, бегает вокруг стола с живостью годовалого щенка-подростка. Кокетливо «служит»: усевшись на свой задик и сложив передние лапы вместе, старательно ими машет, умильно выпрашивая подачку. Кстати, таким фокусам, как показали многолетние наблюдения зоолога Велка, такс никто специально не обучает — они сами каким-то образом знают, как это делается!

Ну а что касается нашей маленькой персоны, то она буквально не может видеть, когда кто-то что-то ест или пьет. Сухие корки, картошку, яблоки, огурцы, даже пиво она с жадностью заглатывает — еду, к которой никогда бы и не притронулась, если бы ее положили в плошку на кухне! Случается, что от нетерпения Никса даже вскочит кому-нибудь из сидящих за столом на колени. Она знает, что ей ничего за это не будет: в худшем случае получит шлепок, а чаще наоборот — какой-нибудь лакомый кусочек.

На это воскресное утро у меня особые планы: я собираюсь в саду, возле грядок с овощами, «подстрелить» несколько певчих птиц. Не пугайтесь — конечно, фотоаппаратом, а не ружьем! Камера у меня с дистанционным спуском.

Итак, я водружаю свой аппарат на штатив перед зарослями подсолнухов, протягиваю провод дистанционного спуска к грядкам со спаржей, под прикрытием густой зелени которых и укладываюсь на землю. С собой я захватил «Определитель птиц», какой-то занимательный роман для чтения и надувную подушку — ведь ждать придется, возможно, довольно долго.

Уходя из дому, я категорически запретил Никсе следовать за мной.

Проходит минут двадцать, и птицы, которые при моем появлении стайками брызнули в разные стороны, понемногу начинают возвращаться назад. Но тут, как назло, на дорожке раздаются шаркающие шаги старого хромого садовника. А я не могу его даже предупредить, чтобы он сюда не подходил.

Господи, хоть бы его что-нибудь задержало у теплиц! Но нет, проказливый невидимка — старый языческий бог лугов и полей Пан, который наверняка живет вон там, в густых зарослях ивняка, — тот хочет иначе. Тому непременно нужно надо мной подшутить, тому бы только позлорадствовать! Он надувает щеки и дует изо всех сил на желтые головки подсолнухов, заставляя их качаться из стороны в сторону — того и гляди обломятся! И конечно же хромоногий папаша Бём заспешил к ним: надо посмотреть, не следует ли их подвязать?

Интересно, что будет? Не улетят ли мои птицы? Вообще-то не должны — они ведь его знают, старика. Но не тут-то было! Он еще за десять метров, а они уже «швыр-р, швыр-р» — исчезли одна за другой. Ну, ясно же — это проделки зловредного Пана! Я прямо-таки слышу его блеющий хохот! Интересно, думаю я, какие жертвоприношения полагается приносить такому козлиному божеству, чтобы он перестал вытворять разные подлые штучки, заставляя своих пернатых подданных плясать под свою дудку?

А старый Бём, так тот чуть не выронил мотыгу от испуга, когда я вдруг поднялся во весь свой почти двухметровый рост из зарослей спаржи. То, что я хочу подслушивать и фотографировать птиц, — нет, это никак не укладывается в его седой голове под соломенной шляпой. Несмотря на все уважение ко мне, он недоверчиво качает головой («Дурью мучается, — думает он наверняка. — Ладно еще, если бы это был мальчишка, играющий здесь, среди зарослей, в индейцев!»). Наморщив лоб, он проверяет, не затоптал ли я тут свежезасеянные грядки — нет, вроде бы целы. Но затем по его морщинистому лицу пробегает хитрая усмешка. Он понял, что мне здесь надо: у меня любовное свидание! Став свидетелем моей тайны, он удаляется с видом заговорщика, но наверняка будет до обеда крутиться где-то поблизости, чтобы проследить, не появится ли в саду какая-нибудь персона женского пола…

Наконец птицы, спрятавшиеся в зарослях живой изгороди, стали снова засылать на подсолнуховую плантацию своих разведчиков. Первыми явились маленькие юркие славки, потом две парочки лазоревок, а в заключение зеленушки и дубоносы. Они проворно потрошат подряд все подсолнухи… кроме того, перед которым установлена моя фотокамера! Я жду и жду — палец наготове, держу на спуске. Наконец — лазоревка! От щелчка моей камеры она сразу же улетает, но поздно: на пленку она уже поймана. Я подхожу к треножнику с аппаратом, чтобы перевести кадр, и обнаруживаю, что поставил его как раз перед пустыми, уже полностью распотрошенными головками подсолнуха! Да, тут немудрено прождать целую вечность! Меняю положение: ставлю камеру перед парочкой крупных «тарелок», тесно утыканных черными, блестящими, очень соблазнительными зернами, и снова удаляюсь в свое укрытие.

Проходит полчаса. В романе, который я захватил с собой, уголовная семейка уже успела укокошить своего папашу-алкоголика. Проходит полтора часа. Ни одна птичка не появляется возле подсолнухов! Все они сидят — я это прекрасно вижу — на кустарниковой ограде вдоль забора, но почему-то боятся подлететь