вещи, если ее за это пристыдят и выругают. Однажды, когда у нее случились какие-то неполадки с желудком, она, к нашему великому удивлению, не стала сопротивляться даже против клизмы.
Когда Ула пытается рассмотреть поближе патефонные пластинки, а ей это запрещают, то случается, что она из чувства противоречия старается продолжать запрещенное занятие нам назло. А за это уже полагаются шлепки. Получив по попе и выслушав нравоучения, обезьянка отправляется в угол. Там она сидит на корточках, скрестив руки на груди, страшно разобиженная и недовольная. Но надолго ее не хватает. Вскоре она начинает подпрыгивать на месте и вытворять разные фокусы, а если она видит, что мы смеемся над ее проделками, то стоит только отвернуться, как она уже исчезла с места наказания.
Ула любит покушать. Когда начинают накрывать на стол, она неизменно приветствует этот процесс громким «ух, ух, ух, ух!». Вскоре она уже научилась самостоятельно подносить ко рту стакан с чаем. Однако первое время беззаботно роняла его тут же, как только удовлетворяла свою жажду или он оказывался пустым. Четверть года спустя она уже аккуратно ставила пустую посуду назад на стол. Она любит выпрашивать куски, когда кто-нибудь из нас что-то ест. Не дашь — обидится и расстроится. Когда наша собака Бобби отняла у нее однажды печенье, Ула злобно бросилась за ней через всю комнату и, догнав, вцепилась зубами в ногу.
Если зажать в кулаке какое-нибудь лакомство, она будет стараться изо всех сил просунуть туда свои пальцы или попытается отогнуть ваши пальцы. Впрочем, не «кусочничать», а есть по-настоящему она начинает только во второй половине дня, ближе к вечеру, но уж тогда с волчьим аппетитом.
Однажды как-то Уле не давал покоя торт, которого ей не разрешили попробовать во время кофепития, а ей уж очень хотелось. Однако сдобный торт такой обезьянке ничего, кроме вреда, не принесет, поэтому его Уле и не дали. Тогда она взяла в руки вилку и, как бы рассеянно играя ею, нерешительно приближала руку все ближе к блюду с тортом: вилкой туда, вилкой сюда и, наконец, с самым невинным видом втыкает ее в крохотный кусочек торта и немедленно отправляет его в рот.
Ула ведет себя у нас в доме в нашей семье совершенно свободно, так, как вел бы себя маленький ребенок. Нам нужно, чтобы она резвилась и играла как ей вздумается, а мы бы имели возможность спокойно за ней наблюдать. Ведь для нас она не просто занятная живая игрушка, а представитель высшего отряда животных с высокоорганизованным мышлением.
На какие удивительные вещи способны человекообразные обезьяны, показали недавние опыты, проведенные зоопсихологом Йорксом.
Так же быстро они научились, крепко нажимая на рычаг другого аппарата, добывать из него виноград, виднеющийся в стеклянном окошечке. С тем же старанием они нажимали на рычаг, когда в окошке вместо ягод виднелся серебряный жетон, с помощью которого они затем из другого автомата могли получить виноград. Большая часть подопытных обезьян, видя за стеклом жетон, нажимала на рычаг с тем же усердием и столь же поспешно, словно там виднелись сами ягоды. Следовательно, «деньги» для них имели цену, равнозначную «товару».
Критической становилась ситуация в тех случаях, когда автомат с ягодами оказывался запертым и добытые в другом аппарате «монеты» нельзя было тотчас же выменять на лакомства. Некоторые из обезьян в таких случаях уже через десять минут прекращали раздобывание ненужных теперь «денег», другие же продолжали свое занятие даже тогда, когда автомат с ягодами оставался запертым в течение суток и раздобытые «деньги» никак не удавалось реализовать. Как видите, «вера в прочность валюты» и у обезьян бывает неодинакова…
Различные особи отличаются и по своей жажде накопительства: когда жетоны нельзя было тут же превратить в виноград, большинство обезьян накапливало себе их впрок от пятнадцати до двадцати штук. Но были и такие, которым хватало от двух до трех. Если обезьянам заранее давали в руки «капитал», состоящий из пятнадцати монет, они «дорабатывали» к ним еще в среднем примерно пять штук и на этом останавливались. А стоило повысить их «исходный капитал» до тридцати монет, они добывали к ним еще не больше двух или трех из автомата.
Вскоре шимпанзе Йоркса научились понимать разницу между различными жетонами, оценивать их «покупательную стоимость». Когда они уяснили себе, что за серебряный жетон им удается раздобыть из автомата одну ягоду, а за красный — извлекать из другого аппарата сразу десять ягод, они стремились уже получать только красные жетоны. Вскоре обезьяны научились почти безошибочно пользоваться жетонами разного цвета. В зависимости от того, что они ощущали — голод или жажду, они добывали себе из аппаратов либо синие (еда), либо желтые (питье) жетоны. А еще один, третий сорт жетонов служил для открывания дверей, ведущих в соседнее помещение. Стоило в их игровой комнате появиться белой крысе или оператору с камерой — и то и другое наводило страх на обезьян, — как они тут же кидались разыскивать нужного цвета жетон, чтобы поскорей открыть дверь и улизнуть в соседнее помещение. Так же они поступали, заслышав знакомые шаги в этом соседнем помещении.
Йоркс проделывал еще и следующий опыт. В одной клетке он устанавливал автомат с ягодами, а в соседней с ней клал на столик необходимые для добычи ягод жетоны. Обезьяна, сидящая в клетке с автоматом, принималась всячески выклянчивать у соседа жетоны и в конце концов получала их. Раздобыв себе из автомата ягоды, обезьяна их тут же съедала, не помышляя о том, чтобы поделиться добычей с соседом. В лучшем случае она протягивала ему сквозь прутья решетки… кожуру от апельсина.
«А вы не боитесь, что эта зверюшка от вас убежит, если дверь на улицу останется открытой?» — обеспокоенно спрашивали меня не раз мои знакомые.
Но волновались они зря. Пока что дело обстоит как раз наоборот: Ула боится, что мы от нее убежим. Когда она резвится на деревьях в саду, то тут же с криком слезает и кидается вслед за нами, как только мы направляемся к дому. С поднятыми кверху ручонками она несется к нам, чтобы ухватиться за ногу, забраться на руки и обнять за шею. Когда летом ее запирают в садовую вольеру, она, завидя кого-нибудь из нас, поднимает неистовый визг. Прокричав так в течение нескольких дней, она до того охрипла, что мы больше не решались оставлять ее в одиночестве.
Иногда я разрешаю Уле, мирно восседающей на моих коленях, тщательно меня обследовать. В таких случаях она осторожно ощупывает мои глаза, а еще охотней очки, дергает за волосы или осторожно просовывает свою руку в мой рукав. В случае какой-нибудь провинности нет никакой необходимости ее по- настоящему сурово наказывать: нескольких шлепков вполне достаточно, чтобы она их надолго запомнила. Если ее начать громко ругать, она сразу же очень смущается и старается поскорей «помириться» — складывает губы трубочкой для поцелуя. Как и большинство других обезьян, она охотней разрешает трогать себя за голову и протягивает человеку скорей губы, чем руки, если не испытывает к нему полного доверия. По-видимому, подвижные и умелые руки представляют для обезьян значительно большую ценность, которую следует беречь сильнее, чем оснащенную крепкими зубами пасть. Поэтому руки, когда животное чего-либо боится, неизменно прячутся за спину. Когда же Уле кто-нибудь нравится, она охотно протягивает к его рту свою ручку, однако всегда тыльной стороной кверху. Жест же особого доверия — это протянутая ладонью кверху рука с растопыренными пальцами. А становясь еще доверчивей, она старается засунуть пальцы приятному собеседнику прямо в рот… Своей приемной матери она даже разрешает удерживать свои пальцы зубами и притом довольно болезненно прикусывать — той все дозволено. Случись позволить себе подобное кому-нибудь другому, обезьянка тотчас бы жутко обозлилась, а у хозяйки она лишь молча старается другой рукой разжать зубы. Но и хозяйка однажды страшно перепугала ее, подойдя к ней в необычной шляпе и черном меховом манто. Ула даже попыталась укусить ее и боязливо бросилась прочь. Меховая шуба и потом еще долгое время оставалась «опасным страшилищем…».
Два месяца меня не было дома, и во время экспедиции я почти позабыл о том, что в квартире у меня живет и проказничает маленький черный бесенок — детеныш-шимпанзе. Узнает ли Ула чужого дядю в незнакомой одежде, да еще с бородой, которую я успел отрастить? Но, смотрите-ка, вот она уже несется ко мне через всю комнату, исторгая свое восторженное «ух, ух, ух», подает мне руку и даже протягивает губы для поцелуя!
Неужели узнала? Восторженные папаши, которых подобным же образом после разлуки встретил бы так их полуторагодовалый ребенок, не усомнились бы в этом ни на минуту. Но я ведь зоопсихолог, давно веду наблюдение за животными и отношусь к этому вопросу более критически. Я знаю, что все это еще не
