добровольно хочет непременно отправиться туда, где идет война и где — как он догадывается и даже знает из книг — ведет свою бухгалтерию смерть, вычеркивая людей из списков живущих. Можно предположить избыток эмоций, стремление к самостоятельным поступкам, желание поскорее повзрослеть, стать мужчиной среди мужчин.
Вероятно, рядовому вспомогательной службы ВВС удалось поменять отпуск, положенный в конце недели, на увольнительную в среду или четверг. Так или иначе, после долгого пешего марша я доехал на трамвае от Хойбуде до данцигского Главного вокзала, оттуда поездом через Лангфур и Сопот — в Готенхафен, город, который в годы моего детства назывался Гдинген, а по-польски Гдыня. Он вырос слишком быстро, поэтому не имел истории. Его новостройки с плоскими крышами тянулись до самого порта, защищенного молами и пирсами со стороны открытого моря. Здесь из матросов-новобранцев делали подводников. Такая же подготовка велась в других местах — например, в Пилау или еще дальше от нас.
Примерно через час езды я прибыл к цели моих героических мечтаний. Было это в марте или переменчивом апреле? Кажется, моросил дождь.
Над портом висела изморось. На причале Оксхёфта стоял пришвартованный «Вильгельм Густлофф», бывший лайнер организации «Сила через радость», теперь приспособленный под плавучую казарму учебного дивизиона подводников. Но наверняка я этого не знал. Военный порт и верфь считались закрытой зоной.
Спустя шестьдесят лет, с задержкой на целую человеческую жизнь, я наконец сумел написать повесть «Траектория краба», которая повествует о лайнере «Вильгельм Густлофф», о его торжественном спуске на воду, о популярных круизах мирного времени, о переоборудовании ставшего на мертвый якорь лайнера под плавучую казарму в годы войны, о его новом морском походе с людьми на борту — тысяча курсантов и несколько тысяч беженцев; наконец, о его гибели тридцатого января сорок пятого года в районе Штольпебанк; про катастрофу мне было известно все до мельчайших подробностей: температура воздуха того дня — минус двадцать градусов, количество торпед, поразивших цель, — три…
Повесть получилась из нескольких переплетающихся сюжетов; прослеживая их, я видел себя новобранцем-подводником на борту тонущего «Вильгельма Густлоффа». Можно было догадаться, что творилось под бескозырками в головах у семнадцатилетних матросов незадолго до гибели в ледяных водах Балтики: мечты о девочках, дарующих короткое счастье, о будущих героических делах, причем все они, как и я, верили в окончательную победу.
Явочный пункт находился в приземистом бараке еще польских времен; там, за дверями с табличками, велась административная, организационная работа, бумаги пересылали по инстанциям или подшивали в канцелярские папки. Я записался на прием, после чего мне велели подождать. Передо мной оказалась очередь из двух-трех ребят постарше, с которыми мне было в общем-то не о чем говорить.
Штабс-фельдфебель и старший матрос хотели сразу же избавиться от меня: дескать, слишком молод. Мой год еще успеют призвать. Спешить некуда. Они курили и пили кофе с молоком из пузатых чашек. Тот, кто показался мне постарше — штабс-фельдфебель? — чинил впрок карандаши. А может, подобное занятие я видел в каком-то кинофильме?
Как был одет юный зенитчик — в форму или в гражданские шорты и гетры? Стоял ли он на почтительном расстоянии от стола, руки по швам, докладывая, как учили: «Прошу зачислить добровольцем в подводный флот!»?
Предложили ли ему присесть?
Мнил ли он сам себя смелым, почти героем?
В качестве ответов возникает лишь смутная картинка, из которой трудно уловить что-то определенное.
Во всяком случае, я продолжал упорно настаивать на своем, даже когда мне сказали, что сейчас добровольцев в подводный флот не берут. Прием приостановлен.
Война, мол, идет, как известно, не только на море под водой. Но заявление мое оставят, дадут ему ход. Сейчас формируются танковые дивизии и, когда подойдет очередь моего двадцать седьмого года, тогда обо мне непременно вспомнят. «Не торопись, парень, долго ждать не придется».
Видимо, доброволец проявил покладистость: «Ладно, если не на подводный флот, то пускай в танковые войска».
Задавал ли он вопросы о новейшей технике: «А на „тигр“ я попаду?»
Наверняка ему тут же вспомнились хроникальные кадры киножурналов, откуда черпали свои военные познания юные зрители: танки Роммеля среди песков пустыни.
Вероятно, я похвастал моей осведомленностью, заимствованной из «Карманного морского справочника» Вейера и «Морского календаря» Кёлера. Я знал назубок до мельчайших подробностей все, что касалось японских крейсеров, авианосцев или линкоров и их побед на Тихом океане: каким был, скажем, захват Сингапура и как шло сражение за Филиппины; я до сих пор помню точные данные о вооружении, которым располагали тяжелые крейсеры «Хурутака» или «Како», и о том, скольких узлов достигала их скорость. Память любит хранить старье, то есть вещи, которые обещают просуществовать долго, пусть даже в качестве утиля.
Через какое-то время похожему на добродушного дядюшку фельдфебелю и довольно грубому старшему матросу надоели мои разглагольствования. Они весьма резко оборвали разговор, но дали понять, что мое заявление не останется без внимания. А пока, дескать, мне все равно предстоит трудовая служба. От нее не освобождают даже тех, кто идет в армию добровольцем. У них строго. Они еще мне покажут, где раки зимуют.
Представляя себе вытянувшегося по стойке «смирно» подростка с голыми коленками, в гольфах и зашнурованных ботинках, которые он накануне начистил, словно на строевой смотр, и стараясь отделить воспоминания от вторичных наслоений — эпизодов из кинофильмов или прочитанных книг, — я слышу смех обоих взрослых мужчин в военной форме, казавшихся мне тогда уже старыми; в этом смехе звучали одновременно и ирония, и сочувствие, будто они знали, что предстоит испытать подростку в коротких штанах.
Левый рукав фельдфебеля был пуст.
Прошло время. Мы привыкли к барачной жизни и к двухъярусным кроватям. Тянулось лето без балтийских пляжей и купального сезона. Излюбленные словечки одного унтер-офицера, который якобы раньше учился на философском факультете, вплетались в наш школьный жаргон. Нас он называл «собачьим отродьем, забывшим смысл бытия»: «Надо выбить из вас дурацкую самость». При взгляде на «кучку засранцев» ему приходила в голову мысль о нашей «заброшенности». В остальном он был вполне безобиден. Не злоупотреблял муштрой. Человек, любивший слышать самого себя, — это свойство сохранилось у него вплоть до «матерниад» в романе «Собачьи годы».
При северо-западном ветре от портовой территории, где неподалеку от фабричных построек чудилось нечто белесое, притягивающее к себе вороньё, доносился тлетворный смрад. Позже я еще много чего навидался и нанюхался. И это имело отдаленные последствия. Кормили нас уже не помню чем.
В конце августа новый барак заняли украинские добровольцы из вспомогательных частей. Эти ребята были немногим старше нас, им надлежало обслуживать зенитчиков, освобождать их от разных подсобных работ на кухне или рытья траншей. Вечерами они тихо сидели возле сараев, поодаль от нас.
Зато вместе с ними мы охотились на длиннохвостых крыс в умывальных помещениях и на позициях наших восьмидесятивосьмимиллиметровых зениток. Охота велась в промежутках между учебными тревогами и занятиями по баллистике. Кто-то из нас — или это был украинец? — ловил крыс прямо голыми руками. Предъявителю более десятка отрубленных хвостов полагалась награда: юный зенитчик получал фруктовые леденцы, старослужащий — сигареты, а украинцам давали махорку, которую они предпочитали сигаретам.
И хотя наши уловы были весьма значительны, а урон, нанесенный крысиному поголовью, довольно велик, наша батарея в Кайзерхафене не могла похвастать явной или неявной победой над крысами; видимо, поэтому спустя десятилетия эти недоистребленные грызуны заполонили своими речами целый роман. Они снились мне поодиночке и как целый крысиный народ. Они высмеивали меня, ибо я все еще на что-то
