– А всякая Добродетель?

– В золотой середине

– Стало быть, – объявил Лученосный, – направимся прямо в середину, нечего блуждать, как нехристям, вокруг да около [485].

Совет был мудрый – в самой середине дворца совершенств, в величественной зале, увидели они восседающую на пышном троне божественную владычицу, еще более прекрасную и приветливую, чем ожидали, – пылкое их воображение было посрамлено: ведь Виртелия в любом месте и в любое время прекрасна, сколь же ослепительно хороша она во всем расцвете и у себя дома! С улыбкой обращаясь ко всем, даже к злейшим врагам, глядела она очами божественно добрыми; превосходно слушала и того лучше говорила; губы всегда улыбались, но зубов никому не показывала; слова медовые текли из уст сахарных; горьких слов от нее никто не слышал. Руки прелестные, по-королевски щедрые, к чему ни приложит, все удается на славу. Статный рост, осанка прямая, во всем облике божественная человечность и человечная божественность. Наряд под стать красоте, лучшему ее наряду: мантия из горностаев, цвета чистоты; волосы подхвачены лучами зари и звездной лентой. Словом, живой портрет неизреченной красоты небесного ее Отца, чьим совершенствам она подражала. Как раз в это время она давала аудиенцию – после оглашения запрета на добродетель к ее престолу устремились толпы. Пришел отец просить за сына – мальчик, мол, очень испорчен; посоветовала Виртелия отцу с себя начать, стать для сына образцом. Явилась мать за целомудрием для дочери – ей была поведана басня о змее-матери и змейке-дочке. Бранила змея дочку, что та, ползая, виляет-, и велела ползти прямо. «Матушка, – отвечала змейка, – извольте показать мне пример». Поползла змея-мать – куда сильнее виляет. «Право, матушка, – сказала змейка, – я делаю петли, а вы – узлы». Духовная особа просила себе доблести, а вице-король – набожности и рвения в молитве. Обоим Виртелия посоветовала, чтобы каждый стремился к добродетели, сану его подобающей.

– Пусть судья гордится справедливостью, священник – благочестием государь – мудрым правлением, землепашец – трудолюбием, отец семейства – заботою о доме, прелат – благотворительностью и рвением; всяк да утверждается в добродетели, ему назначенной.

– Коли так, – молвила некая супруга, – с меня довольно супружеской верности, о прочих добродетелях мне беспокоиться нечего.

– Э нет, – сказала Виртелия, – одной верности мало, тут легко поддаться гордыне, и в тебе это заметно. Мало быть благотворцем, если ты не целомудрен; быть ученым, если всех на свете презираешь; что с того, что он великий законовед, если взятки берет; что вон тот – отважный воин, ежели нечестивец; все добродетели – сестры родные, и друг дружки должны держаться.

Явилась знатная дама и с капризной гримасой сказала, что хочет на Небо попасть, но только особым, дамским, путем. Очень все вокруг удивились а Виртелия спросила:

– Что это за путь, до нынешнего дня я о таком не слыхивала?

– Ну, разве не ясно, – возразила дама, – что для женщины хрупкой, вроде меня, нужен путь роскоши, устланный соболями да бархатом, без всяких там постов и епитимий?

– О. разумеется! – воскликнула королева прямодушия. – Ваше, королева моя, желание будет уважено – как и этого государя, что сейчас входит.

То был владетельный монарх; усевшись, он с видом преважным объявил, что тоже хочет добродетели, но не пошлой, не из тех, что у простонародья, у плебеев, – ему подайте добродетель господскую, утонченную; даже имена славных святых, вроде Хуан или Педро, ему не нравились, подавай экстравагантные, каких и в святцах не найти.

– Вот к примеру великолепное имя Гастон, – говорил он. – А как приятно звучит Перафан! Куда до них какому-нибудь Клакину, Нуньо, Санчо или Суэро!

Богословие ему требовалось тоже экстравагантное. Спросила Виртелия, согласен ли он попасть на небо для всех людей общее. Подумав, он ответил, что, раз другого нет, то согласен.

– Так знайте, государь мой, что нет туда и лестницы другой, кроме десяти заповедей. По ним-то придется вам взбираться – доныне я не обнаружила особого пути для богатых, особого для бедных, пути для дам и пути для служанок: един закон, един бог для всех.

Современный Эпикур, любитель наслаждений, тогда возразил:

– Мне о воздержности и не говорите, о молитвах знать не хочу, поститься не могу – здоровьем слаб. Придумайте, как тут быть, надо же и мне попасть на небо.

– Сдается мне, – отвечала Виртелия, – что вы желали бы в рай войти одетым да обутым, а сие невозможно.

Тот настаивал, твердя, что ныне в ходу добродетель легкая, с удобствами, и, как он полагает, она-то всего более и согласуется с волей божьей Виртелия спросила, на чем его мнение основано.

– На том, – отвечал он, – что тогда-то в точности исполнятся слова «на земле, как и на небе»; ведь там, наверху, не постят, там ни бичей, ни власяниц, покаянию никто не предается, вот и хотелось бы жить жизнью удостоенных блаженства райского.

Слыша такие речи, разгневалась Виртелия и в сильной досаде вскричала:

– О ты, полуеретик! О, злотолкователь! Ты хотел бы два рая? Так не бывает, голубчик! Кто желает два рая, тому достаются два ада.

– Я пришел, – сказал один, – просить доброго молчания.

Все вокруг засмеялись:

– Разве есть молчание плохое?

– О да, – ответила Виртелия, – и еще какое вредоносное! Молчит судья, не являя справедливости; молчит отец, не уча уму-разуму проказника сына; молчит проповедник, не обличая порок; молчит исповедник, не осуждая грех; молчит злодей, не исповедуясь и не исправляясь; молчит должник, от уплаты уклоняясь; молчит свидетель, покрывая преступление; молчат те, молчат эти, и зло сокрыто. Так что, ежели при добром молчании пролетает ангел, при дурном пляшет дьявол.

– Дивлюсь, – сказал Критило, – что никто не вспомнил о благотворительности. Что сталось со щедростью?