прикосновения мужчины, то не разобьет себе сердце…»

Лизетт прошептала последние слова, и Эрменгарда заплакала по своей чернокудрой подружке, которая была такой веселой и беспечной, пока, на свое несчастье, не попала в постель к королю. Людовик прекратил с ней встречаться, как только королева выздоровела, и ханжески отрекся от служанки, выдав ее поскорее замуж, едва узнал о беременности. Предательство короля разбило сердце бедной девушки, несмотря на удачное в ее положении замужество и доброту графа. Она-то мечтала, что король отведет ей во дворце роскошные покои и будет приходить к ней и к ее малышке. По дороге в замок Шеневи она решила умереть, и никто не удивился, когда она в самом деле умерла, дав жизнь дочери.

Эрменгарда никому не рассказала об обещании, данном ею у постели умирающей матери Алуетт. Какое это имеет значение! Она все равно исполнит его, как если бы оно было дано в присутствии епископа. И она повела дело так искусно, что Алуетт поверила, будто желание удалиться в монастырь ее собственное.

— Я спросила тебя, как он выглядит, — повторила Алуетт, прерывая размышления служанки.

— Кто?

— Английский рыцарь, конечно! Я знаю, ты его видела, когда он… провожал меня до двери. Он красивый или этакая краснорожая дубина, как Филипп называет короля Ричарда и вообще всех англичан?

— А тебе не все равно, крошка? Ты же собираешься стать монахиней, разве не так? — холодно переспросила ее камеристка.

Алуетт помрачнела.

— Да, ты права, Эрменгарда. Клянусь распятием, ничто не изменит моего решения. Но ведь и ты, и другие заменяете мне мои глаза. Мне интересно, кто спас меня сегодня. Разве это плохо?

— Да нет же, миледи, — сменила гнев на милость Эрменгарда. — Иногда я забываю, что ты уже не малышка, привязанная к моей юбке.

Что же сказать? Признаться, что сэр Рейнер настоящий Адонис, высокий, широкоплечий, с густыми золотистыми волосами, с глазами, как теплый мед, с чувственным, резко очерченным ртом и прямым носом? Нет. Дева Мария поймет, что она не может сказать правду. Она не может позволить своей овечке уйти от святого предназначения туда, где ее ждет искушение и смерть. Алуетт не будет страдать, как страдала Лизетт!

Чувствуя себя не в своей тарелке от необходимости лгать, Эрменгарда пробормотала:

— Не хочу быть неблагодарной, но, если говорить правду, этот англичанин просто уродина. Наверняка он благодарит Бога за твою слепоту. От одного его вида девушки должны разбегаться в разные стороны.

Эрменгарда поняла, что зашла слишком далеко, когда услыхала смех Алуетт.

— Ты еще скажи, что он сарацин!

— Я уверена, что и у сарацин редко у кого бывают такие масляные глазки, как у него. Держись от него подальше, малышка, — сказала она властно, как могут говорить только старые слуги.

Алуетт ласково погладила ей руку.

— Не бойся за меня, Эрменгарда. Мне не нужен земной жених, будь он хоть француз, хоть англичанин. Гораздо больше меня беспокоит мой королевский брат. Как ты думаешь, он уже знает о ранении Ренара?

Она села на диван, вынула из футляра новую лютню и с неосознанной нежностью стала гладить деку. Эта лютня была гораздо приятнее на ощупь, чем прежняя. Потом Алуетт тронула струны, и их звучание тоже понравилось ей больше.

— Я поговорила с мальчишкой, когда он открыл глаза, — ответила Эрменгарда, — и он поклялся на кресте, что скажет, будто подрался во время игры в кости.

Она стояла, уперев руки в крутые бока, и смотрела на юную госпожу, склонившуюся над лютней, на ее черные как ночь локоны, упавшие на щеки.

— Он поклялся самой страшной для христианина клятвой солгать ради меня, — прошептала Алуетт, и ее лицо исказилось страданием. — Ах, нянюшка, а началось-то все с глупой выходки.

— Ты слишком уж мучаешь себя, госпожа, — упорно стояла на своем старуха. — Да король и не заметит какие-то там синяки у пажа. Есть гораздо более важные вещи, которыми он занят. А если кто и согрешил, то это король. Он уж давно должен был отпустить тебя в монастырь.

Это все, что Эрменгарда осмелилась сказать о Филиппе Капете. Кто знает, какие воспоминания могут вспыхнуть от самого невинного замечания.

Еще три дня армии оставались в Везлэ, но Алуетт больше ни разу не встречала своего спасителя. Большую часть времени она провела в своей комнате и выходила, только когда Анри сопровождал ее к мессе или к столу. Она умоляла оставить ее одну и дать ей возможность помолиться, надеясь таким образом поменьше бывать в обществе Филиппа. Алуетт боялась, что он узнает о ее проступке.

К вечеру третьего дня, когда Алуетт поужинала вместе с королем и его приближенными, она уже перестала вскакивать при каждом шорохе возле ее двери. По-видимому, никто ничего не узнал. Филипп был занят заключением договора с английским королем о равном дележе добычи вне зависимости от того, кем она завоевана.

— Король Англии любит драться, — разглагольствовал Филипп перед собравшимися за столом придворными. — Вот мы и дадим Львиному Сердцу возможность удовлетворить свою страсть! Чем больше ляжет его головорезов, тем больше нам достанется добычи, так, друзья? Ричард уже доказал свою дурость, оставив королевство в руках мошенника Иоанна Безземельного. Если кому-то и суждено погибнуть, сражаясь за святой город, то пусть это будет Ричард! Я бы с удовольствием отправил его душу в рай, нет, в ад, а потом вернул Франции Аквитанию и Нормандию. Отобрать их у Иоанна Безземельного задачка для ребенка!

Алуетт, сидевшая рядом с Анри де Шеневи, была совершенно удручена неискренностью и бесчестием своего брата. Они еще не успели покинуть Францию, а Филипп уже думает, как бы ему получить побольше и дать поменьше, да еще отхватить и английской земли, если повезет.

— Какое вкусное вино! — услышала она хриплый голос справа от Анри.

Алуетт сморщила носик и чуть не чихнула, вдохнув духи леди Перонеллы, которая, хотя и была любовницей Филиппа, бесстыдно заигрывала с Анри. Алуетт отвернулась, чтобы не дышать небезобидным ароматом и не дать леди Перонелле возможность заговорить с ней. Это был единственный способ не быть невежливой по отношению к услужливой девке, которая была дочерью одного из сержантов Филиппа, а вовсе не леди.

Хотя Филипп и не осмелился оскорбить общество, посадив свою любовницу рядом с собой за столом, он никого не ввел этим в заблуждение. Алуетт с отвращением вспомнила, как сразу же после смерти королевы Маргариты, первой королевы, похороненной в соборе Парижской богоматери, Филипп пустил в свою постель эту шумную и весьма предприимчивую красотку. Перонелла тотчас принялась командовать на женской половине, переворачивая все вверх дном, и Алуетт сбежала в церковь. Там она успокоилась в молитвах по усопшей королеве. Маргарита всегда была добра к ней, словно ничто не пятнало ее от рождения.

— Милорды, до свидания, — объявил Филипп, и, застучав, заскрипев скамейками, бароны, графы и рыцари стали вставать со своих мест, постанывая после плотного ужина.

— Нет, Алуетт, вы останьтесь. И вы тоже, прелестная Перонелла, — ласково проговорил Филипп, когда Алуетт с Анри направились к двери. — Нам бы хотелось, чтобы вы поиграли нам на лютне перед сном.

— Ваше величество, мне надо послать за лютней, — сказала Алуетт. — Я не знала, что вы пожелаете…

— Я взял на себя смелость приказать, чтобы ее принесли, — перебил ее Филипп, не отрывая глаз от последнего кавалера, который, шатаясь, выходил из зала.

— Миледи, ваша лютня, — произнес кто-то совсем рядом с Алуетт, и она узнала голос Ренара. Святая дева, неужели мальчик все еще в синяках? Неужели Филипп заметил?

— Спасибо, Ренар, — ласково поблагодарила она, надеясь, что не выдала себя голосом.

От страха у нее словно колокол стал бить в голове, Д но она тем не менее настроила лютню и уселась поудобнее на скамье.

— Только, пожалуйста, не гимны, — бросил ей Филипп с возвышения посреди зала. — Что-нибудь про любовь, если вы не возражаете доставить удовольствие мне и моей прелестной даме. — Филипп хмыкнул,