найдется настолько силы воли, чтобы не поддаться искушению. Теперь, – продолжал Кортес после минутного молчания, – когда я собираюсь вывести из тьмы язычества миллионы душ и обратить их на путь истины, мне не следовало бы заботиться о каком-то наследстве в Аранде, а просто вешать подозрительных и идти вперед своей дорогой. Но я хочу показать войску, каковы эти противники Кортеса в рядах его. Я знаю, патер Ольмедо, что меня также обвиняют в измене Веласкесу. Но вы, святой отец, хорошо знаете, почему я отказался повиноваться этому малодушному, корыстному и ограниченному человеку! Я поставил себе высокую цель – обогатить Испанию целым царством, привести в лоно Христовой церкви миллионы душ и воздвигнуть в этих городах и долинах, оглашаемых теперь стонами человеческих жертв, алтари истинного Бога и любви к ближнему. Все это я скажу моему войску, а затем предоставлю ему выбирать между Фернандесом Кортесом и Виллафаной.

– Это не понадобится, – успокоил его патер Ольмедо, – только небольшая горсть негодяев, подонки войска, отделятся от восторженной толпы Христовых воинов и священного легиона, предводимого Кортесом.

– Довольно, патер Ольмедо, – сказал полководец, успокоившись. – Следовательно, вы завтра вернетесь на верфи. Мы увидимся с вами раньше, чем вы думаете.

Патер Ольмедо простился.

Но едва он вышел из комнаты, как отворилась другая дверь, и вошла донна Марина, подруга завоевателя.

– Я все слышала, Кортес, – сказала она, – и у меня есть к тебе просьба. Я хочу посмотреть на постройку судов и отправиться туда завтра с патером Ольмедо.

Кортес взглянул на нее с изумлением.

– Ты мне не доверяешь? – спросила она улыбаясь. – Мне кажется, я помогала тебе даже в более тяжелых случаях.

– Да, – возразил Кортес, – там мы имели дело с индейцами; здесь же дело касается испанцев.

– Для меня испанцы такие же смертные люди, – ответила Марина. – Я знаю их лучше, чем ты думаешь, и завтра к вечеру вернусь!

Кортес согласился.

В тот же вечер, когда патер Ольмедо уехал к Кортесу, Виллафана во второй раз навестил Рамузио.

– Ты кажется, совсем поправился? – обратился Виллафана к товарищу.

– Как видишь. Тело выздоровело, но душа продолжает страдать.

– Рамузио, последуй совету друга! – сказал Виллафана мягким голосом.

– Перестань, Виллафана, не служи обедни глухому!

– Почему? Разве ты хочешь покончить счеты с жизнью?

– Нет, это было бы малодушием, Виллафана. Но, скажу тебе откровенно, я – буду искать смерти, и мне нетрудно будет найти ее под стенами Теночтитлона!

– По-моему, это тоже малодушие! – возразил Виллафана. – Все равно, сам ли ты лишишь себя жизни или дашь убить себя. Кроме шуток, я хочу сделать тебе другое предложение.

– Какое же? – с иронией спросил Рамузио.

– Не смейся! Дело очень серьезное. Скажи, обязан ли ты мне благодарностью?

– К чему этот вопрос? Ты так часто спасал мне жизнь, что она по праву принадлежит тебе! Требуй, и я охотно отдам ее за тебя.

– Нет, Рамузио, ты ошибаешься во мне. Я друг твой и знаю, как вылечить тебя. Для тебя начнется новая жизнь, когда обнаружится перед светом виновник твоего несчастья. Я помогу тебе в этом!

– Ты? – изумился Рамузио. – О, Виллафана, я давно потерял надежду и не мечтаю о Севилье.

– Повторяю тебе и клянусь всеми святыми, что я могу обличить негодяя, которого подкупил твой брат.

Рамузио вскочил.

– Как, ты знаешь и молчишь! – вскричал он. – Назови его сейчас! О, Боже милосердный!

– Успокойся пожалуйста, – произнес медленно Виллафана, – не затевай опять таких сцен, как тогда, помнишь в лесу. Если бы ты тогда был благоразумнее, то не имел бы причин волноваться теперь.

– Хорошо я спокоен, но назови мне его, я хочу знать имя! Говори имя!

– Ты опять беснуешься!

– А ты терзаешь меня!

– Но дай же мне высказаться!

– Я молчу, но выражайся короче, говори скорее, потому что я потерял всякую веру! Ты лжешь, Виллафана! или, извини, ты ошибаешься!

– Прежде всего я должен тебе сознаться, что меня связывает клятва! – сказал Виллафана с ударением.

– Клятва? Ты говоришь загадками. Неужели ты дал вору моей чести клятву молчать? Это было бы подло, это преступление!

– Прощай, Рамузио, ты взволнован, с тобой нельзя говорить. Оставайся под знаменами Кортеса, пусть имя твое перед светом навеки останется запятнанным; ты сам виноват своему несчастью. До свидания!