Пока он блуждал в тумане в поисках чего-то, что горит, почти совсем стемнело. Ночевать в Зоне, да еще в этом тумане, от которого сам черт не знает чего ждать, не хотелось смертельно. Вот только вариантов не было. Идти сквозь Зону и туман ночью и вовсе было самоубийством. Тем более с раненым на шее.

Ладно, ночь переживем, а там поглядим. Главное, чтобы у Снейка заражения не пошло. А то ночевка может стоить ноги. А без ноги мужику в Зоне не жизнь. Да и не в Зоне тоже.

Стараясь думать не о прошлом, будущем и прочих категориях, толкающих на ненужные фантазии, Мун принялся реанимировать костер. Прошлое копать глупо. Будущее прогнозировать наивно. А вот позаботиться о насущном — самое оно. И руки при деле, и ерунда всякая в голову не лезет, и дело опять же полезное.

Снейк все так же сидел у бревна и мучился. Не то от бездействия, не то от боли в простреленном бедре. Как, интересно, он вообще сюда дополз, если его, как он говорит, все бросили? Хотя, с другой стороны, можно и стометровку на сломанных ногах пробежать и на дерево со сломанным позвоночником влезть. Болевой шок штука такая.

Костер тихо потрескивал в темноте. С краю притулились две вскрытые жестяные банки с какой-то консервированной ерундой. На банке было написано «голубцы», но содержимое на голубцы походило мало. Впрочем, консервы — они и в Африке консервы. И похожи они на консервы, а не на то, что на них написано.

Пока Мун возился с костром и консервами, Снейк вкатил себе в ляжку новую дозу какого-то анальгетика и теперь ловил кайф от жизни. Боль видимо немного поутихла, и бородатый принялся приставать с расспросами.

Мунлайт отвечал нехотя. Чего рассказывать, если он и сам половины не знал. Да и то, что знает, не слишком приятно.

— Значит, Карася больше нет, — задумчиво произнес бородатый.

— Снейк, я ему горло вот этой рукой перерезал, — продемонстрировал Мун свою левую. — Думаешь, с этим живут?

— Не знаю, тебе виднее. Тебе с этим жить.

— Я не про себя, — огрызнулся Мун. — Я про Карася. И не хрен мне на совесть давить. Когда меня хотят убить и вопрос стоит о выживании, совесть не котируется.

— Жаль его, — задумчиво пробормотал Снейк. — Говнюк конечно тот еще был, но анекдоты травил весело.

— Анекдоты у него были бородатые и человек он был дрянной, — отрезал Мун. — И вообще, с какого перепуга ты вдруг начал шестерок Васькиных жалеть?

Услыхав про Ваську Кабана, Снейк встрепенулся.

— А этот где?

— Там же, где и его шестерки, — пробурчал Мунлайт.

Ковыряться в воспоминаниях ему не хотелось совершенно. День выдался суетный и стыдный. Ничего светлого в нем не было, гниль одна.

— Его тоже ты? — не отставал бородатый.

Мун мотнул головой и принялся выуживать из костра согревшиеся консервы.

— А Угрюмый с мальчишкой со своим что же?

— Ушли… Ё-мое!

Мун отдернул руку и принялся зло трясти обожженными пальцами.

— Когда я видел их последний раз, они живые и здоровые возвращались обратно. Так что, если приключений на задницу не нарыли, то сейчас приняли по двести пятьдесят на рыло и дрыхнут в каморке у Угрюмого.

Он осторожно перехватил банку и протянул Снейку. Вторую взял себе, на «голубцы» посмотрел с тоской. Есть не хотелось, но не сидеть же голодным всю ночь напролет. Осень всё-ж-таки, снаружи не греет, так хоть брюхо набить.

— Они же вроде к четвертому энергоблоку шли, — продолжал любопытничать Снейк.

— Слушай, — разозлился Мун. — Ты бы пошел туда после всего, что сегодня было, практически без оружия?

— Я б туда вообще не пошел, — отмахнулся Снейк.

— А Угрюмый, что думаешь, совсем без мозгов? Назад он пошел. К «Долгу».

«А может и не назад», — мелькнуло в голове. — «Кто его знает, что Угрюмому в башку вступит? Чужая душа — потемки».

Но думать об этом не хотелось. Снейк все так же сидел на земле у бревна, только «пенку» под задницу подсунул. Содержимое банки ковырял ножом, отправлял в рот и, кажется, получал от этого удовольствие.

— Выходит, — подытожил бородатый, облизывая нож, — четверо отправились на тот свет, двое домой. А мы с тобой…

Он замолчал и хмыкнул, словно совершил открытие.

— Хорошая прогулочка получилась. Нас оставалось только двое из восемнадцати ребят, — пропел бородатый.

— Не-а, не так, — покачал головой Мунлайт.

Он поводил носом по сторонам, словно искал что-то, сам не зная, что ищет. Наконец, за неимением лучшего, перехватил консервную банку и принялся настукивать по ней тупой стороной лезвия ножа. А потом запел:

Снейк слушал с раскрытым ртом, безвольно опустив консервную банку. Мун прежде пел много и всегда задорно. Не важно что, но всегда в его песнях была пруха. Сейчас голос его звучал с какой-то мрачноватой обреченностью. И сам он выглядел как клоун за кулисами. Отработавший вечернюю программу. Парик еще не снят, грим еще не смыт, но человек уже другой, не тот, что паясничал на арене.

Мунлайт последний раз стукнул по банке, подкинул ножик и всадил его в землю по рукоять, как в детстве, когда играли в «ножички». Пустая банка по дуге отлетела в костер.

— Знаешь, Снейк, — удивительно серьезно произнес Мунлайт, — у меня такое впечатление, что мы