такую мысль, Гестер отбросила от себя обрывки цепи. Закон света перестал быть законом для нее. Это был век, когда раскрепощенный человеческий разум стал проявлять себя более активно и более разносторонне, чем в долгие предшествовавшие века. Люди меча свергли вельмож и королей. Люди еще более храбрые, чем люди меча, сокрушили — не практически, а в рамках теории, которая была истинной средой их действия, — всю систему укоренившихся предрассудков, с которой в основном были связаны старинные воззрения. Гестер Прин усвоила этот дух. Она обрела свободу мышления, уже распространившуюся тогда по ту сторону Атлантики, но которую наши предки, если бы они проведали о ней, сочли бы более тяжким грехом, чем грех, заклейменный алой буквой. В уединенном домике на берегу моря Гестер посещали такие мысли, которые не посмели бы войти ни в какое иное жилище Навой Англии, призрачные гости, столь же опасные для своей хозяйки, как демоны ада, если бы кто-нибудь увидел их хотя бы только стучащимися в ее дверь.

Примечательно, что люди, особенно дерзкие в своих помыслах, часто с полнейшим спокойствием подчиняются внешним законам общества. Их удовлетворяет сама мысль, даже не воплощенная в плоть и кровь осуществления. Так, по-видимому, было и с Гестер. И все же, если бы не маленькая Перл, которая пришла к ней из мира духов, путь Гестер, возможно, был бы совсем иным. Она могла бы войти в историю рука об руку с Энн Хетчинсон как основательница религиозной секты или стала бы прорицательницей. А тогда, возможно, и пожалуй даже наверно, суровый суд того времени приговорил бы ее к смерти за попытку подорвать основы пуританского строя. Но все свои мыслительные силы мать вкладывала в воспитание ребенка. Подарив Гестер дочь, провидение возложило на мать обязанность растить и лелеять среди множества трудностей зародыш и будущий расцвет женственности. Все было против Гестер. Мир был настроен враждебно. Даже в характере ребенка таилось что-то нездоровое, постоянно напоминавшее о том, что она была зачата в грехе, плод беззаконной страсти своей матери, и это часто побуждало Гестер с горечью в сердце вопрошать — на благо или на беду родилась это несчастное маленькое существо.

Нередко с такой же горечью думала она об участи всех женщин. Имеет ли какую-нибудь ценность жизнь даже самых счастливых представительниц женского пола? Что касалось ее собственного существования, то она уже давно решила вопрос отрицательно и перестала думать о нем. Склонность к размышлению хотя и может сдерживать порывы женщин, равно как и мужчин, наполняет их печалью. Быть может, они чувствуют, что перед ними — непосильная задача. Ведь в качестве первого шага необходимо разрушить и выстроить заново всю общественную систему. Далее, сама природа женщины или ее наследственные привычки, превратившиеся во вторую натуру, должны значительно измениться, прежде чем женщина сможет занять достойное и приемлемое положение. Наконец, если даже все прочие трудности будут устранены, женщина не сможет воспользоваться преимуществом этих предварительных преобразований до тех пор, пока в ней самой не произойдет еще более значительная перемена, но тогда, возможно, испарится та невесомая сущность, из которой и состоит ее подлинная жизнь. Женщине никогда не разрешить этих проблем, отпираясь лишь на разум. Для их разрешения существует один-единственный путь. Стоит лишь сердцу женщины взять верх над разумом, как они исчезнут. Так Гестер Прин, чье сердце утратило свой естественный здоровый ритм, блуждала без путеводной нити в мрачном лабиринте мыслей, то сворачивая при виде непреодолимой пропасти, то в ужасе отступая от глубокой бездны. Все вокруг нее было дико и пустынно, она нигде не находила приюта и поддержки. Случалось, что в ее душу закрадывалась страшная мысль: не лучше ли сразу же отправить Перл на небо и предать себя воле вечного судии?

Алая буква не оправдала своего назначения.

Однако теперь беседа с преподобным мистером Димсдейлом во время его ночного бдения дала ей новую пищу для размышлений и указала цель, достойную любых усилий и жертв. Она стала свидетельницей ужасных мук, под бременем которых изнемогал или, вернее, изнемог священник. Она видела, что он стоял на грани безумия, если уже не переступил ее. Не приходилось сомневаться в том, что, при всей мучительности тайных угрызении совести, более смертельный яд добавляла к ним рука, предлагавшая облегчение. Тайный враг все время находился рядом, скрытый личиной друга и помощника, и, пользуясь предоставленными ему возможностями, постоянно давил на слабые стороны души мистера Димсдейла. Гестер невольно опрашивала себя, не потому ли, что у нее не хватило правдивости, мужества и верности, священник оказался в таком положении, которое предвещало для него только терзания, без каких-либо надежд на благоприятный оборот. Ее единственное оправдание заключалось в том, что она не видела иного способа спасти его от еще более страшного крушения, чем пережитое ею, как согласиться на условия, предложенные Роджером Чиллингуорсом. Именно это и заставило ее сделать выбор, который, как теперь оказалось, был роковым. И она решила по мере сил своих исправить ошибку. Закаленная годами тяжелых и суровых испытаний, она теперь чувствовала себя не такой бессильной перед Роджером Чиллингуорсом, как в ту ночь, когда, униженная грехом, почти потеряв рассудок от еще непривычного позора, встретилась с ним в камере тюрьмы. С тех пор она поднялась на более высокую ступень. Старик же, напротив, опустился до ее уровня, а может быть, месть, ставшая целью его жизни, низвела его еще ниже.

Словом, Гестер Прин решила повидаться со своим бывшим мужем и сделать все, что было в ее власти, чтобы спасти жертву, которую он держал в неумолимых тисках. Случай представился скоро. Однажды, гуляя с Перл в уединенной части полуострова, Гестер увидела старого врача с корзинкой в одной руке и тростью в другой, склонившегося к земле в поисках корней и трав, необходимых ему для приготовления лекарств.

Гестер велела Перл спуститься к берегу и поиграть там ракушками и морскими водорослями, пока она не поговорит с человеком, собирающим травы. Девочка улетела, как птичка, и, разув белые ножки, зашлепала по влажному прибрежному песку. Временами она останавливалась и с любопытством вглядывалась в лужицы, оставленные отступившим прибоем для того, чтобы в них, как в зеркало, могла смотреться Перл. Из воды на нее глядела девочка с блестящими черными кудрями вокруг головки и шаловливой улыбкой в глазах. Перл, у которой не было подруг, звала ее взяться за руки и побегать. Девочка тоже манила к себе, как бы говоря: «Здесь лучше! Иди ко мне!» Но Перл, ступив по колено в воду, видела в глубине лишь свои ножки, в то время как на еще большей глубине во взбаламученной воде то тут, то там снова мелькали как бы обрывки чьей-то улыбки.

Между тем ее мать окликнула врача.

— Я хотела бы договорить с тобой, — оказала она, — поговорить о деле, которое касается нас обоих.

— Ага! Никак миссис Гестер соизволила заговорить со старым Роджером Чиллингуорсом? — ответил он, выпрямляясь. — Очень рад! Ну, миссис, я со всех сторон слышу добрые вести о вас! Не далее как вчера вечером судья, умный я благочестивый человек, говорил о ваших делах, миссис Гестер, и намекал, что в совете стоял вопрос о вас. Там обсуждали, можно ли без ущерба для общего блага снять алую букву с вашей груди. И, честное слово, Гестер, я попросил почтенного судью, чтобы это было сделано немедленно!

— Не от милости судьи зависит снять этот знак, — спокойно возразила Гестер. — Будь я достойна освободиться от него, он отпал бы сам или обрел совсем иной смысл.

— Ну что ж, носи его, если он тебе так нравится! — ответил врач. — Женщина всегда должна выбирать для себя украшения, следуя собственной фантазии. Буква очень красиво вышита и весело блестит на твоей груди!

Все это время Гестер, не отрываясь, смотрела на старика: она была изумлена и потрясена при виде перемены, происшедшей в нем за эти семь лет. Нельзя сказать, чтобы он очень постарел, ибо, хотя годы и оставили свой след, он еще хорошо выглядел для своего возраста и, казалось, сохранял неукротимую энергию и живость. Но прежнее выражение лица, лица мыслителя и ученого, спокойного и тихого человека, каким она хорошо помнила его, совершенно исчезло, уступив место настороженному, хищному, жестокому, хотя и тщательно запрятываемому взгляду. По-видимому, Роджер Чиллингуорс пытался смягчить это выражение улыбкой, но она выдавала его, судорожно искажая лицо глумливой гримасой, и тем еще больше