– Не надо, – вспоминая с ужасом крик Бени Заики, попросил Морфий. Уже не в силах терпеть боль, он изогнулся и посмотрел на свои ноги. Ужаснувшись тому, что увидел, Морфий наконец-то понял, чем разведка отличается от НКВД. В разведке режут сразу, не довозя до камеры. Он мог бы передать эту мысль Курилке, но тот все равно не воспринял бы ее адекватно. Из вспоротой артерии на шее Курилки только что вышла вся кровь, и он, засыпая, видел дом в Мытищах. Выстроенный еще до войны, он был самым красивым в поселке…

– Жилы… – шептал двоим пятнистым Морфий и указывал дрожащим пальцем на хлещущие из-под колен ручьи. – Жилы перерезаны…

И очень обрадовался, когда с ним остался один, а второй побежал куда-то по делам. Значит, его еще могут спасти. Ноги можно перетянуть. Суд – ерунда. Что ему вменят – вооруженную банду? И слава богу. Никого не успев убить, он получит не больше двадцати. А кто-то говорил, кажется, еврей-ювелир, живущий неподалеку от Эрмитажа, что в шестьдесят жизнь только начинается. Ему-то Морфий и хотел отнести побрякушки из мешка…

– Сухожилия, – поправил пятнистый и ловко проверил тело раненого хлопками по одежде. – Где «плетка»?[14]

– У меня такого срама, начальник, отродясь не бывало, – тихим от слабости голосом заверил Морфий.

– «Перо»?

– На фуя вокзальному вору «перо»?!

– Уж лучше бы ты этого не говорил, – проскрежетал пятнистый, бросая на живот Морфия перевязочный пакет. – Едва вспомню, как мать на Казанском в тридцать восьмом обнесли, глотки хочется резать таким, как ты, направо и налево… Никуда не уходи, – пошутил он в отместку и растаял в ночи.

Морфий обрадовался, но, когда понял, что от малейшего движения может потерять сознание, заплакал. Грыз зубами, рвал трескучую обертку на подаренном бинте, перетягивал ноги и плакал от бессилия и той напасти, что свалилась на него внезапно и беспощадно…

– Н-не надо! – молил Заика на все кладбище, видя, как к нему мчится здоровый, под два метра ростом, бугай. – Н-не надо! – оглушительно проорал он, понимая, что прощается с жизнью…

Нога пятнистого врезалась ему в грудь, перебив новый крик на вдохе. Следующий удар – удар каблуком в грудину, выбил из Заики набранный воздух вместе с кровью. Так взрывается, выбрасывая из себя красное конфетти, новогодняя хлопушка. Разорванное легкое наполнилось кровью, расперло грудь, и Заика понял, что умрет. Через минуту, не позже. Или через…

Он ошибся в любом случае. Выстрел из «ТТ» в затылок ему, стоящему на коленях, оборвал мысль.

Информация о том, что банда вооружена и опасна, что она представляет собой механизм, являющийся угрозой для государственной власти СССР, заставляла бойцов «Урагана» работать жестоко, без ошибок, наверняка. Причиняя смерть врагу мгновенно, они действовали не из чувства удовольствия. В сердце профессионалы не испытывают ни счастья от содеянного, ни раскаяния, ни стыда, ни радости. Эти люди работают. И если ты не в состоянии работать в этом режиме изо дня в день, если тебе по ночам снятся лица уничтоженных тобой врагов и их нерожденных детей, если появляются сомнения в том, достоин ли приказ того, чтобы его выполнить, то тебе не место в военной разведке.

Приказ на уничтожение отдавал Шелестов. Ему не было известно, придет Червонец на кладбище один или приведет с собой членов своей новой банды. Неважно, где Полонский нашел новых помощников. Главное, что они пришли с ним по своей воле. А все, что рядом с Червонцем, пахнет кровью и смертью. Зло должно быть уничтожено.

Как был уничтожен Витя Костромской и Леня Паскуда. Вряд ли «щипачи» с железнодорожного вокзала Ленинграда, не державшие в руках никакого другого оружия, помимо отточенных монет для резки кошелок, догадывались о том, что смерть свою они найдут на кладбище от пуль сотрудников военной разведки страны. Их, раненных, добивали выстрелами в голову в тот момент, когда Костромской сунул руку за пазуху, чтобы прижать рану на груди, а Паскуда пробовал бежать с простреленной ногой. Леню обязательно взяли бы живым, но у него хватило глупости на то, чтобы замахнуться. Спец увидел только взмах. Получать гранату от особо опасного преступника он не захотел. Выстрелив врагу в спину, он добавил – чтобы наверняка – в затылок и рухнул за высокий склеп, чтобы не быть посеченным осколками.

Рухнув сначала на колени, а после и на грудь, Леня Паскуда уткнулся окровавленным лицом в могильный камень, на котором было высечено: «Упокой господь душу твою, чистую и безгрешную».

А ссохшийся ком земли, прихваченный Паскудой с могилы и выпавший из его рук после выстрелов, так и не разорвался.

Вспахивая в мягком, податливом дне канавы широкие борозды, Червонец полз и слушал, как над ним гремят выстрелы. Кто-то невидимый перепрыгнул через ров, едва не наступив ему на спину, и комья земли, сорвавшись с края канавы, осыпались ему на спину. Опустившиеся сумерки помогали вору оставаться невидимым в канаве в то время, когда военная разведка брала его новых подельников.

Расчет был верен. Вряд ли кому придет в голову искать здесь канавы, когда по кладбищу, постоянно пересекаясь друг с другом и снова разбегаясь в разные стороны, мечутся силуэты людей, подсчитать которые нет никакой возможности. Сколько времени их будут брать? Пять минут? Семь? Десять? Это вдвое или втрое больше того необходимого минимума, чтобы пересечь под оградой границу кладбища и уйти лесом.

Мысль о том, что все потеряно, клокотала в Полонском безудержной яростью, заставляла рычать вполголоса, и он чудом сохранял в себе силы для того, чтобы не встать во весь рост и не начать отбивать свой кусок. То, на что он рассчитывал как на гарантию новой жизни, валялось теперь у всех на виду, по золоту и полотнам ступали грязные ботинки разведчиков и воришек, они втаптывались в грязь… В его жизни было много провалов, много неудач и разочарований. Жизнь бандита невозможна без поражений. Однако когда удача близка настолько, что ее можно ухватить за хвост, но в последний момент этот хвост обрывается, а вместе с ним обрывается план жизни даже не на месяц или год, а на всю жизнь, то это уже не разочарование. Это крах.

Странно, но он сейчас переживал больше оттого, что все потеряно, а не за свою жизнь и свободу. Мысль о сокровищах была равновелика по своему значению с жаждой свободы, и сейчас, когда почти полтонны экспонатов Дрезденской галереи оставались за его спиной, отдаляясь от Червонца с каждым его движением все дальше, он вдруг подумал о том, что торопиться вряд ли имеет смысл…

Но вдруг чувство опасности вновь всколыхнуло его мозг, отрезвило, и он заработал локтями и коленями еще яростнее.

Чего стоят все эти побрякушки и полотна, если не будет ни свободы, ни жизни?

А сколько их будет еще, этих цацек и камней, если он уйдет? Слишком велик был, видно, кус. Проглотить его целиком оказалось невозможным. Хорош был план, не менее заманчивы были перспективы, однако кус… Он оказался не по зубам.

И ничего удивительного в этом не было. С музейными экспонатами Альберту Полонскому не везло всю его сознательную жизнь. Чего стоит стычка с чекистами в 1923-м в хранилищах Одесского музея искусств? Червонец тогда ушел, но четыре картины, уже вырезанные из рам и приготовленные к выносу, как были в музее, так там и остались. Потом был Эрмитаж, из которого Полонский едва унес ноги…

Он уже не замечал, что давно находится на ногах, и ноги эти, стремительно перемещаясь, несут его по лесу. По лицу больно хлестали ветки, но боль забывалась сразу, едва появлялась. Два или три раза он со всего маху падал на усыпанную влажной листвой землю, но тут же вставал и, даже не замечая одышки, бежал дальше.

Главное – уйти с проклятой территории. Покойничек Святой был прав, когда говорил, что кладбище – не лучшее место для разговоров о делах (темы можно считать заранее похороненными) и для занятия любовью. По кладбищу, помимо архангелов всевышнего, бродит, ухмыляясь, бес. И едва он видит, как архангелы пропустили что-то мимо своего внимания, он тотчас этим пользуется. А потому и удовольствие испытывать на погосте – грех неискупаемый. Вместе с грехом в тебя проникает бес, а для изгнания его нужно покаяться священнику, который мгновенно наложит на тебя епитимью, прознав, чем ты занимался на «святой земле».