Упиралась моя Тонька до последнего, ранение на животе показывала, которое ей муж при нападении совершил, и, может быть, поверили бы ей и больше двадцатки не дали, да только карты все спутал… кто бы ты думал? Трупорез этот, скальпель ему под лопатку! «Спросите, – говорит, – не было ли у нее с партейным проблем с зарождением детей». Миша, конечно, спрашивает, и Тоня честно отвечает, что проблемы были, и даже не проблемы, а просто констатация факта, да только это не их милицейское и патологоанатомическое дело. А патологоанатом таким ехидненьким голосом в трубку Мише и говорит: «А чего удивляться, если мужу ейному нечем ее пороть было!» И захихикал премерзко.

Миша переполошился, мол, зачем это вы, гражданочка, помимо головы и ног еще и достоинство партийного работника срезали. Дескать, это непорядок, чтобы убийство раскрытым считалось, когда член какой-нибудь до сих пор не найден. Маруха стала возражать, уверять Мишу и его начальника, что врет анатом, спирта, наверное, перепил, поскольку член партейного она хорошо помнит, на нем еще родимое пятно в виде лошадиного профиля было.

«Профиля нет, – отвечает Мише анатом, – а есть самая настоящая… в общем, нет члена, зато в том месте, где он должен по всем основаниям расти, сиськи. А те ноги, которые вы мне привезли, волосатые, как грудь циклопа, и они тридцать девятого размера, что не подходит ни к усам партейного, который, по описанию марухи, под два метра ростом, ни к сиськам его средней части, которая, если верить формуле вычислений, имела размер ноги тридцать пятый».

Переполошился, понятно, не только Миша и его начальник, но и сама моя Тоня, поскольку я еще в начале нашего знакомства приметил, что у нее с памятью дела обстояли не самым лучшим образом.

В общем и целом, писькарь, кололи маруху Тоню три часа без остановки, и в конце этого бесчеловечного допроса выяснилось следующее. Поняв, что развестись с мужем в лучших традициях социалистического общества не представляется возможным, решила нежная моя Тоня потерять его без вести. А поскольку сам он теряться не хотел ни при каких обстоятельствах, то, понятно, ему следовало в этом помочь. Выследила она его вечером, сразу после того, как он сообщил ей о затянувшемся заседании, провела до дома, в который тот зашел, выждала полчасика и пошла следом. Квартира была не заперта, а потому особых проблем с проникновением в чужое помещение у нее не возникло никаких. Зашла в залу и просто потеряла дар речи. То есть онемела. Лежит, значит, председатель комсомольского комитета, знакомая Тоне, на спине, а на ней муж ее партейный. Тренируется, понятное дело, перед супружескими отношениями. А справа к комсомолке пристроился еще один член партии и тоже тренируется. И по всему виду комсомольской активистки видно, что испытывает она такое наслаждение, какое испытывала бы, вступи в комсомол все без исключения молодые люди от четырнадцати до двадцати восьми по всему миру. И так они были заняты этим мероприятием, что совершенно не заметили, как Тоня подошла сзади с топором, прихваченным в прихожей… Времена холодные были, о центральном отоплении и речи не могло идти.

И закопала Тоня части политруководителей в девяти местах, но перед тем, как развезти их, придала им транспортабельный вид.

Вот так любила она меня, так любила… Да вот, память подвела. Смотри-ка, мама, он и вправду уснул.

На следующий день Светлана чувствовала себя уже настолько хорошо, что смогла встать и приготовить сыну еду. Дни текли мучительно долго, и ее невыносимо тревожила судьба Славы. Когда ей становилось совсем тяжело, она зажимала зубами уголок подушки и беззвучно рыдала. На шестнадцатый день, когда отчаяние ее уже перехлестывало через край, произошло то, о чем вспомнить потом она не могла при всем желании. Две недели назад она видела, как в ее квартире убивают сотрудников НКВД. Тогда все промелькнуло, как в страшном сне. Однако сейчас она помнила каждую секунду тогдашнего ужаса, каждое мгновение, и, попроси ее кто-нибудь описать произошедшее, она выполнила бы это безо всякого труда.

Но то, что произошло вечером этого, последнего, шестнадцатого дня, она не смогла бы реконструировать в памяти и пересказать, даже если бы ее подвергли пыткам. И виной тому был даже не шок, а тот невероятно короткий отрезок времени от стука в дверь до фразы вошедшего, обращенной к ней: «У вас ровно одна минута»…

Около восьми часов вечера в дверь раздался стук, и Херувим, бесшумно опустив ноги с дивана, вскинул руку к лицу. Посмотрев на часы и убедившись, что не обманулся, он пожал плечами на вопросительный взгляд Мямли и отправился, на ходу вынимая из-за пояса «ТТ», в коридор.

Для Червонца было слишком рано. Вчера, уходя поздним вечером из этой квартиры, он сказал Херувиму следующее: «Завтра в десять утра колите бабу с детенышем и приходите на Хромовское кладбище».

До десяти явно недоставало часов четырнадцати, прийти Червонец не обещался. Вчера он попросил пленницу взять в руки карандаш и написать мужу записку о том, что с ними все в порядке. «Поставьте сегодняшнее число, – велел он, наклонясь над столом, – шестнадцатое…»

Херувим точно знал, что сегодня не шестнадцатое, а четырнадцатое, но вмешиваться не стоило, поскольку Червонец был не из тех, кто не умеет пользоваться календарем.

Однако жизнь полна сюрпризов. Червонец мог прийти, а мог не прийти. Рабочий день Херувима, Мямли и Червонца не нормирован, и в течение его могут запросто случаться неожиданности всех мастей. В любом случае есть способ проверить, стоит ли открывать дверь. НКВД в дверь в таких случаях не звонит, дверь просто ломают.

Прильнув к косяку, Херувим услышал:

– Странно. Свет горит, а двери не открывают.

Никакого света нигде не горело. После шести вечера квартира погружалась в естественный мрак. И одно только это обстоятельство заставило Херувима поверить в то, что ошибки со случайным совпадением быть не может – пришел свой. Не Червонец, судя по голосу, но кто-то от него. Не исключено, что прозвучит команда резать бабу с ее отродьем сейчас, и от одного этого предчувствия по телу Херувима пробежала нервная дрожь. «Резать – это хорошо. Но пока Мямля соберет свои манатки, у меня будет не менее пяти минут. Крошка ты моя…»

Убрав «ТТ» за спину, Херувим осторожно открыл замок и пропустил в прихожую молодого человека лет тридцати в замшевой утепленной куртке, поверх которой зачем-то был наброшен дерматиновый фартук носильщика с железнодорожного вокзала.

Ни слова не говоря, молодой человек прошел внутрь, окинул невозмутимым взглядом испуганно сидящую с ребенком на руках женщину, курящего Мямлю и повернулся к Херувиму:

– Все в порядке?

– Все, все, отчего же не в порядке, – зачастил Херувим, у которого нестерпимо жгло низ живота. – Где Червонец? Мы уходим, что ли?

– Да, – простреливая пространство глазами, кивнул гость, – ты прав, мы уходим.

– Резать будем? – тихо прошептал Херувим, у которого от нетерпения уже начали трястись руки.

– Обязательно.

Короткий взмах руки, и Херувим, схватившись обеими руками за горло, выронил «ТТ» и боком повалился на стол.

– Что такое… – начал Мямля, вставая с дивана, но странный тип в фартуке, уже залитом струями крови, с размаху всадил носок своего ботинка ему в пах.

Закричать Мямля не успел. Шагнув к нему, стоящему на коленях, молодой человек зашел за его спину, схватил рукой за подбородок и задрал голову вверх, отчего кадык бандита выпятился и уставился в сторону Светы.

Еще одно резкое движение, заметить которое мог лишь наметанный глаз, и Мямля, повторяя каждое движение Херувима, который уже бился в агонии, пытаясь удержать в рассеченной от уха до уха резаной ране на горле кровь, завалился на бок…

Светлана смотрела на происходящее дикими от ужаса, бездонными глазами и закрывала глаза Леньке, словно тот мог понять, осмыслить и ужаснуться в той же мере, что и она. Женщина боялась, что малыш напугается, однако это было не так, поскольку самым громким звуком в квартире был свист крови,