именно туда, – он вдруг подумал о том, что уже, наверное, рассказывает Мидия Эммануиловна прибывшим по вызову сотрудникам НКВД.
«Их было трое, – скажет она. – Главным у них – Слава Корнеев. Когда его увели, он со своими бандитами сначала перебил всех товарищей чекистов внизу, а после послал врагов народа за женой и ребенком. Куда они скрылись – понятия не имею. А таким хорошим человеком, знаете ли, мне казался. И замок починит, и чайник с плиты снимет, и свет в уборной никогда не забывал выключать…»
Он машинально дернулся всем телом к двери, но бандит, сидящий за рулем, вдруг резко перегнулся назад и жестко прижал к виску Корсака ствол.
– Еще раз дернешься, мозги вышибу! – пообещал он. – «Браунинг», четыре патрона в магазине. Калибр такой маленький, что рану ни один лепила[1] не прозондирует. Сгниешь изнутри! Всегда ношу в правом кармане, специально для профилактических мероприятий, – хохотнув, он убрал оружие, а Корсак решил более не дразнить судьбу.
Эта ночь, конечно, закончится. Часа два осталось, не более. Но страшная жизнь между адом и раем, начавшаяся для Корсака в тридцать седьмом году и не заканчивающаяся по сей день, обещала быть по- настоящему долгой. Жизнь продолжала испытывать Ярослава на прочность и не скупилась на выдумки.
Но главное, что ангел-хранитель, опустившийся на пузырящуюся от дождя мостовую к телу бездыханной молодой женщины в 1915 году, не покидал зародившуюся в ней жизнь вот уже тридцать с лишним лет.
Машина остановилась. Приехали. Коломяги.
Глава 1
Деревня Коломяги похожа только размерами на маленький немецкий поселок, затерянный где-то между Восточным Берлином и Дрезденом. Похожа только размерами. Больше на маленький немецкий поселок деревня Коломяги ничем не похожа. Корсаку довелось увидеть и то и другое, и всякий раз, когда он видел непроходимую грязь российских деревенских улиц, он спрашивал, почему страна, победившая этот неприятный немецкий аккуратизм, не в силах выбраться из родимой слякоти и зажить человеческой жизнью.
Впрочем, в глубинке мало кто разделял подобное мнение. Большая часть тех, кто шел в середине сороковых по Европе, домой не вернулись, те же, кто вернулся, не всегда видели саму войну. Их составы были разбомблены косяками «Юнкерсов», и они, едва призванные, возвращались обратно калеками, чтобы в тылу помогать тем, кто воевал. Остальным же сравнивать свое житье-бытье было не с чем, и единственное, что они уясняли из висящих на столбах у сельсоветов громкоговорителей, – это мысль о непобедимости Красной Армии и бесспорный постулат о главенствующей роли в борьбе за великую победу Иосифа Виссарионовича.
Выбравшись из машины, Слава исподлобья осмотрелся. Они находились где-то на северной окраине деревушки, где и дорога была получше, и дома посолиднее на вид. В какой именно его поведут, он не сомневался – конечно, в этот, с флигельком, выглядывающий из-за высокого, в полтора человеческих роста, забора.
Двое, старшой и Самосад, продолжающий глухо стонать и держаться за криво надорванный рот, ни слова не говоря, направились к обитой листами железа калитке. Видимо, они уже чувствовали задачу выполненной и бегства Корсака, как и последующей вслед за этим расплаты, не страшились. А напрасно. Хотя Слава и не держал в мыслях намерения сбежать, сделать это он мог без труда. Чего стоит выбросить из-за руля водителя, вскочить в кабину и дать деру? – пустяк, десяток секунд активной работы.
Но здесь, стоя в грязи ленинградской окраины, Корсак понимал, что его взяли грамотно. Куда ты побежишь, Корсак, если в руках этих людей находятся твоя жена и сын?
Осмотревшись, теперь уже не таясь, что кто-то обратит внимание на это, разведчик направился к калитке.
Странное дело увидеть после войны, спустя год, мужика в телогрейке, держащего на ремне «ППС», а на поясе сумку с запасными магазинами. Такое впечатление, что война прошлась по этой территории, а когда возвращалась обратно, район этот обогнула и сообщить о том, что ее, войны-то, уже нет, не успела.
Избушка в два этажа, в которой не стыдно было бы поселиться купцу любой гильдии, хотя бы даже и первой, напоминала что-то среднее между штабом партизанского отряда и запасником Эрмитажа. От обилия вооруженных людей, двигающихся во всех направлениях и не обращающих никакого внимания на Корсака, и множества раритетных изделий – от полотен на стенах до резных стульев в комнатах – рябило в глазах. Ничего более несовместимого в своей жизни Славе видеть не приходилось. Разве что когда он, будучи старшим группы, вычислял и брал мародеров, пытавшихся разграбить музей в Дрездене. Точно такое же оружие, точно такие же предметы старины…
В 45-м он получил задание от Шелестова под видом и с документами историков из Москвы прибыть в Дрезден со своей группой и выяснить имя человека, по чьему указанию вывозятся из национального музея исторические ценности. Восемь человек под его руководством должны были являть собой носителей культурного наследия, еще шесть человек, из его же группы, с документами военнослужащих, откомандированных для выполнения государственной задачи, должны были историков охранять. Схему предложил сам Корсак, и она была одобрена. Куда уж лучше – четырнадцать профессиональных диверсантов с четко расписанными ролями – это вполне нормальный коллектив для выполнения боевой задачи. Музей после взятия города охранялся личным приказом Жукова, готовилась перепись и вывоз раритетов в Москву. Трофеи из захваченных Гитлером стран, помимо частных коллекций, оказывались в музеях нацистской Германии, и теперь, после капитуляции, группам историков и искусствоведов предстояло выяснить принадлежность художественных ценностей для возврата в музеи Варшавы, Праги и советских городов.
Музей охранялся комендантской ротой, специально откомандированной из Берлина по личному приказу маршала. Из сообщений из Дрездена, которые отправлял командир роты, следовало, что музей охраняется надежно. Вместе с этим советская разведка стала перехватывать сообщения резидентуры иностранных разведок, преимущественно английской МИ-6, что из музея происходит утечка исторических ценностей в миллионы долларов. Обладание такой сокровищницей, как один из крупнейших в Европе музеев – дрезденский Цвингер, равновеликий по своему культурному значению мадридскому Прадо, многого стоило, и, хотя находился он на территории Восточной Германии, любое сообщение в мировой печати о том, что русские грабят музеи и вывозят экспонаты в СССР, могло дорого обойтись советской стороне. Холодная война, по существу, уже началась…
Корсак помнил ту ночь. Группа вошла в музей и «проработала» в нем до позднего вечера. Командир комендантской роты, чей бегающий взгляд сразу не понравился капитану, явно волновался и не оставлял группу ни на минуту. Выяснив, что майор не понимает по-немецки ни слова, Корсак, предъявивший ему документы профессора археологии Макса Эйзеля, ходил с каталогом по музею и, останавливаясь перед картинами, говорил совершенно бессмысленные речи:
– Unser braver Trottel… – переходил к другому и с серьезнейшим видом продолжал: – Zensuriert…[2]
Следом за Корсаком шел старший лейтенант Авдеенко, в штатском костюме и с пенсне на носу. Кивая – он, как и Корсак, прекрасно знал немецкий, – записывал и переводил для майора, стараясь изо всех сил быть похожим на человека, знающего также и русский:
– Каспадин Эйзель говорить, это очень ценный экспонат. Это, der Teufel soll den Kerl buserieren…[3] Простите, не знать, как это по-русски, очень редкий вещь…
Майор тоже кивал и беспрестанно поглядывал на часы, словно рисковал опоздать на свидание.
Улучив момент и обнаружив пролом в стене, через который можно было без особого труда оказаться в подвале музея с улицы, Корсак велел половине своих «профессоров» и половине «охраны» выйти через парадное, по пути сообщив командиру роты, что остальные покинут музей через час.
Майор сходил и проверил. Действительно, вторая половина придурков-«историков» бродила по музею и тихо переговаривалась на неизвестном ему языке, наверное, на немецком.
Корсак тем временем обошел музей снаружи и снова вошел в него, а через час вторая половина его группы, как и было обещано майору, покинула музей и демонстративно удалилась в сторону комендатуры, благо последняя находилась неподалеку.
Не минуло и часа, как музей, вход в который был строго воспрещен даже охране, оживился людскими голосами. Слава хорошо слышал, как майор, идущий по восточному крылу, объяснял кому-то, что это, мол,
