рыбалке, а не среди убийц и мародеров. – Я знаю окончание истории, когда каждый из вас, получив свою долю, отправится обустраивать свою жизнь. Через два дня, через неделю, максимум через месяц вы все будете изобличены, а те ценности, которые вы не сможете реализовать за копейки, будут у вас изъяты. Ваша новая жизнь начнется не за границей, а в «Крестах». Закончится же она в Сибири. Но я думаю, что на вас, скорее всего, распространится закон от седьмого августа, согласно которому вы будете признаны политическими преступниками и уничтожены.
– Как это так? – прохрипел Вагон, рука которого покоилась в гипсе (Крюк лично водил его к доктору, лечившему Святого в Коломягах). – Какие такие политические, Червонец? Ты хер с лебединой шеей не путай, здесь люди грамотные живут…
– Ломали тебе вроде руку, а вывихнулись, как я вижу, мозги! – тихо процедил Червонец, и блеск в его глазах не обещал ничего хорошего. – Стране, по мнению ее правительства, нужны деньги для восстановления. Сокровища Святого позволили бы ускорить процесс если не восстановления страны, то подъема Ленинградской области – точно! А в то время, когда страна еще не отошла от голодухи, в кабаке на Литейном задерживают Вагона, который пьет пиво и торгует полотнами знаменитых художников! И кто Вагон после этого, а?! Во-первых, политический преступник, не желающий, чтобы родина хорошо питалась, а во- вторых, полный кретин и сука! Сука – потому что если ты еще раз откроешь свою пасть, я сломаю тебе не только руку, но обе ноги и шею!..
Короткая пауза в привычном разговоре меж уркаганами была занята прикуриванием папиросы, которую Червонец раскуривал нарочито медленно.
– Ценности сейчас, конечно, не ищут. Вернее сказать, ищут их давно, но вряд ли кому придет в голову пытаться обнаружить все это здесь, в Ленинграде.
– Тем более на Хромовском кладбище, – хмыкнул Сверло.
Слава посмотрел на Червонца.
– Да, верно, – подтвердил вор, выдержав взгляд Корсака, – там его точно никто не найдет.
– Я так и не понял, почему мы не можем пойти и разделить наши деньги. – Сверло был настолько же настойчив, насколько глуп.
– Я никак не могу договорить, потому что меня постоянно перебивают, – обдумывая что-то, Червонец вдруг вынул из-за пояса «маузер» и положил его перед собой на стол. – Привычка перебивать старших появилась вдруг у всех и сразу. Еще неделю назад любой из вас сильно рисковал, вякая словечко поперед батьки. Из этого я заключаю, что меня батькой вы как бы не признаете. Что же, я буду откровенен с вами. Ваша задача – урвать кусок, свалить и сожрать его в одиночку, то есть поступить так, как поступает шакал. Моя же – организовать наш мир по старым правилам, мир, в котором мы жили до смерти Святого. Это две очень разные задачи. И поскольку я совершенно потерял взаимопонимание с вами – а догадаться об этом мне помог наш добрый друг, пан Домбровский-младший, – я буду поступать как лев, у которого шакал хочет оторвать кусок от его добычи. Времена нынче крутые – в стране до сих пор действуют законы военного времени, поэтому я поступлю аналогичным образом. Едва я почувствую, что от кого-то исходит угроза моей идее… Если я почувствую – а не услышу! – пай каждого из нас увеличится за счет внезапной смерти носителя этой угрозы.
А теперь слушайте меня и запоминайте. Власть крепнет. У меня есть все основания думать, что она окрепнет быстрее, чем мы реализуем через антикварщиков предметы старины и другие раритеты. Продавать золото на вес, как лом, я не намерен. Каждая вещь имеет свою цену, и, скажем, если жизнь Вагона для меня уже почти ничего не стоит, поскольку от него я чувствую самую большую волну неприятностей, то на деньги, вырученные от картины Моне «Утро», которую я сегодня носил к оценщику, можно возвести еще одну маковку на Казанском соборе в Москве. И зодчего Постника на эти деньги оживить можно, и зрение ему вернуть, Иваном Грозным украденное, и мастеров собрать.
Но этот же оценщик сказал, что на вывоз картины в Англию уйдет не меньше чем полгода. Одной картины! У нас их много. Да и ждать нам некогда. К нам готовы присоединиться десять серьезных человек из Питера. Они обещают, в свою очередь, привести кое-кого еще. Через год нас будет не меньше сотни. Не шпанки, не стукачей уличных, не вокзальных воришек, а серьезных людей, прошедших Крым и рым. Для этого нужны деньги. Наличные, советские, хрустящие деньги. Лавэ, которое отошло к молодому пану Домбровскому, не в счет. Я обещал отцу этого человека отдать эти деньги и слово свое не нарушу. Да и не хватит их, как ни крути… Сотню людей нужно кормить, предоставить им кров, обеспечить материально…
– Вот как?! – взвился Нетопырь, и это было странно, что он взвился, поскольку Слава впервые за последние дни слышал его голос. – А почему бы этой сотне не заработать на хлеб самим?!
– А зачем им нужны тогда мы?! – зарычал Червонец, нервничая оттого, что, несмотря на все его старания объяснить простую истину, которая уже давно дошла до Корсака, его по-прежнему кто-то не понимает. – Они сейчас тем и занимаются, что добывают хлеб насущный, и какая им разница, под кем этот хлеб добывать?! Я пришел к ним, чтобы объяснить – наш хлеб будет с маслом, и несколько месяцев можно будет пожить по-человечески, отдохнув и набравшись сил для предстоящей большой работы!
Крюк подошел и воткнул в стол перед Нетопырем финку.
– Слушайте, бля, что вам говорят! Ушами прядать потом будете. Слушайте, слушайте и запоминайте!
И с головы Нетопыря слетела кепка.
– Вот потому-то нам нужны деньги, – продолжал Червонец. – Взять их можно только у власти, потому что все ювелирщики перед войной в спешном порядке превратили наличные в то же дерьмо, что имеем сейчас мы, и сидят на нем, аки наседки. Разница лишь в том, что они никуда не торопятся и контакты для продажи раритетов могут искать годами!
Встав со стула и пройдясь по огромной зале – Слава еще в первый день подумал о том, что когда-то в этой квартире жил и работал, скорее всего, какой-нибудь конструктор или ученый – в таком жилье прописывали лишь государственных людей, вор остановился по старой привычке у окна и хрустнул пальцами.
«Дурная примета, – пронеслось в голове Корсака. – Если кто-то из группы хрустел костяшками перед выходом, операция всегда шла с треском».
– В следующем, сорок седьмом году будет денежная реформа.
– В каком смысле? – уточнил Вагон.
– В прямом. Будут новые филки.
– А зачем старое лавэ менять на новое? – не унимался Вагон, у которого нестерпимо болела рука, но обезболивающее, содержащее наркотик, которое привез ему доктор, он проиграл Буре.
– Это долго объяснять. И потом, ты все равно ни хрена не поймешь. Словом, Ленинградский монетный двор работает сейчас по-стахановски, в три смены. К концу 1946 года нужно напечатать бабок на всю страну, чтобы в новый год вступить с новым профилем главного пахана всея Руси Ильича на купюрах. На Монетный двор под видом мусоровозов, хлебных фургонов и карет скорой помощи свозятся деньги со всей страны. Половину работы берет на себя Московский монетный двор, вторую половину – Ленинградский. Деньги частников будут меняться в авральном режиме сразу после объявления денежной реформы. Государство хочет избавиться от кошелочников, запрятавших деньги в чулки и матрацы у себя дома! Теперь ясно? Государству, чтобы окрепнуть, нужны деньги! Много денег! Миллиарды, тысячи миллиардов рублей! Страна хочет показать Западу силу, а это невозможно, пока нет денежного запаса! А он, милый, хранится у бабки Вагона в драном чулке за печью!
– У меня нет бабки.
– А у СССР этих бабок – хоть жопой ешь! Это то, что я пытаюсь вам объяснить, и то, что вы решительно не желаете понимать! Для того чтобы окрепнуть, нужны деньги! Деньги, растасканные по углам, силой не являются! Для этого и проведут реформу, и как я понимаю… – Червонец покачал головой. – О, как я понимаю наших дорогих вождей!..
– Последний свой срок я отбывал в Салехарде, где и познакомился со Святым. Было это десять лет назад. Сиживал с нами и человечек, имя которого упоминать не стоит, чтобы не засорять ваши и без того загаженные мозги. Скажу лишь, что в пятнадцатом году этот человечек брал сейф Путиловского завода.
– Вишневский Николя! – воскликнул Крюк.
