нервотрепке, бомбежкам, потерям, сводкам Совинформбюро, в которых уже звучали: Крюково, Красная Поляна, Волоколамск…

Самолеты садились, изорванные пулями и снарядами, к ним спешили мы, техники, и, оставляя клочки кожи на злом от мороза металле, возвращали их в строй. Мы знали цену каждому вылету, потому что враг стоял под Москвой. Мы знали цену каждому самолету. Она была неизмеримо высокой, потому что машин фронту не хватало. И берегли их, как могли, и спасали, если был хоть один шанс из тысячи на спасение.

21 декабря, когда фашистов уже гнали от Москвы, в районе Наро-Фоминска пулеметной очередью пробило маслобак и трубопровод одного из наших У-2. Я узнал об этом вечером. Утром вылетели к подбитой машине. Приземлились удачно. На ремонт ушел день. Заменил бак, трубопровод, заправил масло, опробовал мотор. Не выключая его, передал машину летчику. В заднюю кабину втиснулся офицер связи. Взлет — и У-2 затерялся в сумерках. Следом отправились и мы. Я задремал, усталость брала свое. Очнулся от резкого броска вниз. У-2 сорвался в пике, и над нами с ревом прошел «мессершмитт». Я оглянулся. Стабилизатор и руль поворота изорваны в клочья. До земли оставалось полсотни метров, когда летчик вырвал машину из пике и крадучись повел ее к востоку. Истребитель потерял нас из виду. Дотопали чудом, сели. Была глубокая ночь, луна сияла мертвенным светом. Зачехлили мотор, я остался, чтобы слить масло в бочку. Потом тоже пошел к штабу.

Последнее, что я услышал, был вой бомб. Одна из них взорвалась рядом, голову обожгло и, теряя сознание, я почувствовал, как взрывной волной меня рвануло и воздух и бросило к земле. А потом, выбравшись из забытья, я увидел, что снег подо мной почернел от крови…

— Надоело у вас, пустите «домой».

— Шустрый какой, — без улыбки сказал хирург. — Тебя еще шатает от стены к стене.

— Две недели валяюсь. Рана зажила.

— Не ной, без тебя тошно.

Я заводил этот разговор с точностью метронома, едва переступал порог перевязочной. Фронт отодвигался, и я боялся, что мне не удастся вернуться из госпиталя в свою часть. То ли надоел я доктору, то ли рана моя заживала без осложнений, но меня выписали и направили в родную авиагруппу.

— Долечишься в санбате, — сказал хирург. — Осточертели вы мне со своим нытьем. Войны, что ли, не хватит?..

Что говорил он еще, я не слышал, потому что спешил к каптерке, где хранилась моя фронтовая форменная одежда. Получил унты, портянки, ватные брюки, гимнастерку, ушанку. Торчал из нее клок ваты, вырванный осколком. «В сорочке родился, — подумал я, — чуть пониже, и в висок». С наслажденьем вдохнул запах масла, которым пропиталась одежда, и стал одеваться. Меня ждали в Быково…

Фашистов гнали от Москвы. Линия фронта откатывалась на запад. С высоты полета наших тихоходных У-2 хорошо было видно, что враг ни метра оккупированной земли не отдавал без ожесточенного сражения. Изрытые воронками поля чернели, будто земля болела оспой. Искореженные автомашины, танки, пушки валялись в кюветах, стояли в самых неожиданных местах. Сожженные, разрушенные населенные пункты казались навсегда лишенными жизни. А войска шли и шли вперед. Увеличивался и радиус полетов наших машин.

Рана зажила, а вот контузия нет-нет да и давала о себе знать. В мороз резкая боль вдруг приливала к голове, мир вокруг начинал кружиться, темнеть. Но в медсанбат я не шел, боялся, что отправят в тыл. И все же моим страхам суждено было сбыться.

Во второй половине марта меня вызвали в штаб авиагруппы.

— Поедешь в тыл через Москву, — сказал начальник штаба, — опусти письмо в городе, поближе к дому.

— За что? — в моем голосе слышалась явная обида. — Я здоров.

— Извини, — сказал он, — замотался. Тебя ведь в другую часть переводят. В авиацию дальнего действия. В 102-й авиаполк…

Когда я добрался к назначенному месту, понял, что полка еще нет. Он только формировался. В основном из работников Гражданского воздушного флота. Я снова попал к своим, и это, конечно же, не могло не радовать. Может быть потому, что с теми, кого знаешь, и воевать вроде бы легче. А знал я многих. Читал списки летного состава и про себя отмечал их, с кем лучше ли, хуже ли был знаком: Н. В. Савонов, К. Я. Меснянкин, С. И. Гиричев, В. И. Лебедев, И. Н. Владимирцев, А. Р. Сальников, А. М. Гречишников, А. Д. Щуровский… Не меньше знакомых фамилий нашел и в списках технического состава: К. К. Стрельников, А. Ф. Уткин, Н. С. Котов, И. Т. Давыдов, И. И. Ковалев, К. П. Родин. Работа в институте была хороша, интересна и тем, что удалось при испытательных полетах побывать в родных городах и аэропортах. Она же дарила встречи со многими людьми, а война свела с ними в одном полку.

Да что говорить, одним из первых, кого встретил, был наш институтский летчик-испытатель Б. П. Осипчук. Увидев меня, он рассмеялся:

— Горностаев, от тебя никуда не денешься. Опять будешь донимать своими вечными придирками?

— О вас же заботимся, Борис Петрович. Чтоб число ваших взлетов равнялось числу посадок.

— Не Борис Петрович, а товарищ командир полка, — насупил он шутливо брови. И добавил:

— Рад, что снова вместе работать придется. Только вот работенка будет боевая.

В мирные дни, которые казались такими далекими, нереальными, хотя прошло лишь немногим больше полугода с начала войны, мне не раз приходилось летать с Осипчуком. Я был техником по обслуживанию самолетов, он — опытным летчиком-испытателем, эрудированным, знающим инженером. У него я учился любить машину, беречь ее. На его долю, как правило, выпадали испытания опытных приборов, агрегатов, вел он их с блеском. Инженер-испытатель и я летали с ним в дальние перелеты в Свердловск, Иркутск, Новосибирск, определяя возможность продления ресурсов работы авиадвигателей. Случалось попадать в непростые переделки — в грозу, обледенение, болтанку, но в самых критических ситуациях Осипчук оставался спокойным и несуетливым. Он не терял присутствия духа в ситуациях, которые по всем меркам были безвыходными не только в небе, но и на земле. Я хорошо запомнил то утро в марте тридцать седьмого, когда, подготовив машину к испытательному полету, ждал Осипчука и инженера-испытателя. Время шло, а их все нет и нет.

Я начал злиться… Но тут подъехал бензозаправщик, шофер выскочил из кабины и весело крикнул:

— Николай, сливай горючку.

— Почему? — Я искренне удивился. Погода стояла отличная.

— Отлетался твой Осипчук. Взяли его. Враг народа!

Наверное, в моем лице появилось что-то такое, что заставило веселого шофера попятиться назад, к кабине. Он судорожно, не спуская с меня глаз, стал шарить по полу ее, пытаясь нащупать что-то.

— Сука ты, — сказал я ему и пошел к институту.

Лишь через два года, в тридцать девятом, я снова встретил Осипчука. Встретил и… не поверил собственным глазам. Я знал, что оттуда, куда его забрали, не возвращаются. Но это же был он?! Осипчук сидел на берегу Москвы-реки, на нашем любимом месте, куда в жаркие дни мы бегали купаться после работы. Увидев мое ошарашенное лицо, он грустно улыбнулся.

— Что, не ожидал меня встретить?

Я промолчал.

— Но тебе-то, надеюсь, не надо доказывать, что я не верблюд? — Он зло прищурился.

— Не надо, — сказал я. — Мне не надо.

— Садись.

Мы долго сидели молча. Но, видимо, здесь, в тишине и покое, где мягко ласкались у ног волны Москвы-реки, где пели птицы и высокие белые облака тихо плыли по небу, его настигла та минута, когда молчать больше нет сил.