Эйнар Герхардсен был несгибаемый оптимист, когда дело касалось будущего. Он был хороший человек и, к счастью, не дожил до того времени, когда телевидение выродилось. Если бы Эйнар Герхардсен жил в наши дни, у него был бы богатый выбор из мыльных опер и документальных фильмов на множестве каналов. Он бы увидел, как ловко каналы конкурируют друг с другом в качестве, особенно когда речь идет о программах для детей и подростков, и как здорово мы научились выбирать то, что обладает особой ценностью.
Честно говоря, я сам напросился в гости к соседу, когда он купил телевизор. Но я этого не стыдился, мне уже стукнуло восемь, лето кончилось, и я учился во втором классе. Я должен был следить за новым медиа с самого начала.
Детей у соседа не было, что оказалось кстати, думаю, что жены у него тоже не было, во всяком случае, я никогда не видел его рядом с какой-нибудь женщиной, зато у него был большой Лабрадор по кличке Вальдемар. Я всегда старался прийти немного пораньше, чтобы поиграть с Вальдемаром до начала первых передач, — сосед это ценил. Я спросил у него, умеют ли собаки думать, он считал, что умеют, и сказал, что по глазам Вальдемара понимает, мечтает ли Вальдемар или просто дремлет, по движению собачьего хвоста он тоже многое понимал. Наверное, Вальдемар мечтает о мясной косточке или о галетах для собак, заметил я, а может, и о сучках тоже, но едва ли собака способна мысленно представить себе целый спектакль. Собаки не могут говорить, сказал я, поэтому было бы странно, если бы они умели мечтать. Сосед же считал, что Вальдемар способен легко дать понять, когда он голоден или ему надо на улицу, так же легко понять, когда ему весело, или грустно, или страшно. Но рассказывать сказки он не может, стоял я на своем, у него слишком мало фантазии, поэтому он не может и плакать. С последним сосед был согласен. Да, ему приходится гулять с Вальдемаром, чтобы тот не напустил лужу в гостиной, но, к счастью, можно не беспокоиться, что Вальдемар устроит кукольный театр из диванных подушек или нарисует на стене диснеевского утенка.
— Собаки не болтливы, как люди, — сказал он, — наверное, ты это имел в виду?
Именно так я и думал.
— И все-таки, по-моему, они такие же счастливые, как мы, — заключил я.
Тут наша беседа прервалась, и пришла очередь говорить Эйнару Герхардсену. Мы с соседом разделили друг с другом это великое национальное событие. Вальдемар же удалился на кухню и занялся там своими делами.
Вскоре новое средство массовой информации получило широкое распространение. Целый год я уговаривал маму купить телевизор и вскоре уже весь бурлил новыми идеями. Я не посылал предложений на телевидение, но постоянно звонил туда и высказывал свое мнение.
Одна из моих телевизионных идей заключалась в том, чтобы поселить на вилле десять человек, изолировать их от внешнего мира и не выпускать, пока они не создадут что-то совершенно новое, что-то, что будет иметь непреходящее значение для всех жителей Земли. Пусть, например, напишут новую, лучше прежней, Декларацию прав человека, сочинят самую прекрасную в мире сказку или разыграют самую смешную в мире пьесу. Участникам этой передачи надо дать достаточно времени, — кажется, я предложил, чтобы им дали сто дней. Это большой срок. Во всяком случае, достаточный. Если десять человек наполнят сто дней каким-то содержанием, то в действительности это будет тысяча дней, то есть целых три года. Нужно только иметь желание, и тогда десять человек за сто дней непременно что-нибудь придумают. Но сначала участники передачи должны научиться сотрудничать друг с другом — это обязательное условие. Когда они захотят сообщить человечеству что-то важное, они позвонят в телевизионный центр, и к ним в виллу приедет с камерой Эрик Бюе[11] или Олф Кирквог[12], чтобы узнать, что они там придумали и важно ли это для человечества. В то время еще не было принято использовать двадцать или тридцать различных камер для развлекательной программы, во всем телецентре не нашлось бы столько, ведь мы еще не обнаружили нефть в Норвежском море. Когда человек выступает перед камерой, он должен хоть что-то иметь за душой. А это можно сказать не про всех, по крайней мере, следует считать преимуществом, если у человека есть что сказать. И в наши времена устраивают дурацкие вечеринки и ежегодные поездки выпускников гимназий в Копенгаген, но раньше считалось бы немыслимым снять вечеринку или поездку выпускников, которая длилась бы больше ста дней. Другое было время, может быть, другая культура и даже, может, другая цивилизация. Я не оправдываюсь, но тогда у меня точно не хватило бы фантазии, чтобы представить себе сегодняшнюю телевизионную культуру, тогда — нет. Вскоре я исписал целый блокнот хорошими идеями для разных программ, но испытывать терпение зрителей, сняв телесериал на несколько сотен часов или показав толпу хихикающих девушек и лапающих их юнцов? Нет, это превосходило все мои самые смелые фантазии. Еще неизвестно, хватило ли бы фантазии у Цезаря или Наполеона, чтобы представить себе атомную или осколочную бомбу. Некоторые изобретения бывает разумнее оставить на будущее, нет смысла использовать все гениальные идеи за один раз.
В юности я тоже много времени проводил в одиночестве. Чем старше я становился, тем острее его чувствовал, но я любил одиночество, мне нравилось сидеть одному, погрузившись в размышления. Постепенно я все больше и больше сосредоточивался на том, что придумывал различные сюжеты для книг, фильмов и спектаклей.
Начиная с детства и отрочества я записал несколько сотен историй. Это были наброски к чему угодно — к сказкам, романам, новеллам, пьесам и киносценариям. Я никогда не пытался воплотить их в законченные произведения, подобная мысль даже не приходила мне в голову. Как бы я выбрал, какой роман писать первым, когда на выбор у меня была целая куча сюжетов?
Да я и вообще не смог бы написать роман, меня всегда слишком распирало от вдохновения. Оно так захватывало меня, что ход моих мыслей постоянно менялся, все время появлялись новые идеи, еще более удачные, чем те, с которых я начал. Автор романа должен уметь надолго сосредоточиться на одном сюжете, может быть — на годы. Мне это представлялось слишком вялым, некой бездушной отрешенностью.
Хотя написать роман мне было по силам, меня это не привлекало. Зачем писать роман, когда его идея уже найдена и сюжет занял свое место в моем блокноте или папке для бумаг? Другое дело, собрать как можно больше идей или того, что я позже стал называть сюжетами или кратким содержанием. Наверное, меня можно сравнить с охотником, который любит выслеживать редких животных, но отнюдь не присутствовать при том, как убитое животное свежуют, разделывают, варят, а потом едят. Он вообще может быть вегетарианцем. В этом нет ничего странного — не хочет человек есть животную пищу и не ест, его дело. Многие рыболовы-спортсмены не едят рыбу. И вместе с тем часами простаивают, забрасывая спиннинг, а поймав крупную рыбу, тут же отдают ее друзьям или первому, кто попадется им на глаза. А некоторые идут еще дальше, они только вытаскивают рыбу из воды и тут же отпускают ее обратно. Слава богу, что человек может простоять целый день с удочкой не только для того, чтобы сэкономить несколько крон для семейного бюджета. Смысл благородной рыбалки caоchand release[13] в том, что этим людям доставляет удовольствие сама ловля. Они рыбачат, потому что это их бодрит. Рыбалка — это хитрая игра, благородное искусство. Наверное, нечто подобное имел в виду Эрнст Юнгер[14], когда писал в одном из своих военных дневников, что человек не должен горевать об ускользнувшей мысли. Она подобна рыбе, сорвавшейся с крючка и ушедшей в глубину, чтобы в один прекрасный день вернуться более жирной… Если человек вытащит рыбу на берег, оглушит ее и бросит в пластмассовое ведро, он может распрощаться с дальнейшим воспроизводством рыбы. То же самое можно сказать и об идее романа, если она записана и зафиксирована в более или менее удачной форме, мало сказать, издана. Может быть, в жизни культуры бывает слишком много catch и слишком мало release.
Есть и еще одна причина, по которой мне никогда не хотелось писать романов или, лучше сказать, вообще писать. Это мне казалось кривлянием. Я с малых лет боялся любого проявления чувств, боялся, например, что отец вдруг скажет мне что-то слащавое, когда мы с ним ехали по туннелю любви. В детстве я ненавидел, когда меня гладили по голове или похлопывали по щеке. Мне это казалось неестественным, и я не знал, как отвечать на такую фамильярность.
Я вовсе не хочу сказать, что кривляться плохо, напротив, я даже люблю кривляк, они такие смешные. На мой взгляд, тщеславные люди уступают только откровенно позирующим или самовлюбленным, за ними наблюдать еще интереснее, чем за эгоцентриками. Когда в одном месте собирается много народу, я всегда
