— Ну вот, — сказал. — Так оно лучше будет. Подбросил дров в очаг.
Над глиняной миской заговор нашептал. Мне протянул:
— Пей давай.
— Хоть бы медом подсластил, — скривился я.
— Неужто плохо я тебя учил? — удивился Белорев. — Аль забыл, что от меда зелье не так, как нужно, подействует?
— Да помню я. Только уж больно горько получается.
— Опять ты за свое. Пей, говорю. Глотками малыми. Да после каждого глотка передышку делай. Чтоб варево лучше помогало.
— Знаю, — вздохнул я и пить начал.
Каждый следующий глоток был горше предыдущего. Терпел я. А как не потерпеть, когда жить хочется.
Допил. Поморщился.
— Приходи ко мне, родная, косоротиться начнем, — рассмеялся знахарь. — На вот. Зажуй.
Он протянул мне кусок вяленой рыбы.
— Вот и молодец, — похвалил он меня, когда я, давясь, начал жевать.
— Слушай, Белорев, — спросил я его чуть позже, — а может, меня к Берисаве отправить нужно? Она же мне в прошлый раз помогла.
— А я тебя, значит, на ноги поставить не смогу? — обиделся знахарь.
— Ласки прошу, Белорев, — извинился я. — Не хотел я тебя обидеть.
— Да я чего? Я ничего. Думаешь, не понимаю, что не к Берисаве тебе хочется, а к Любаве?
— А ты почем знаешь? — изумился я.
— Так ведь, наверное, я дольше тебя на свете белом живу. Рассказал мне Побор, как ты с ней летом прощался. На вот, еще этот корень пожуй, — протянул он мне белый кусок коренюки.
— А не сблюю?
— Не. Не должон боле.
— Давай.
Слюной изошел рот. Глотал ее, глотал. Едва не захлебнулся.
— Вот, — показал я ему одеревеневший язык.
— Тю, — усмехнулся он, — обслюнявился весь, что дитятя, — утер мне лицо тряпицей. — Ладно. Пойду я.
— Погоди, — с трудом ворочая языком, остановил его я. — Что с этим-то стало?
— Да что? — Белорев сам поморщился, точно червяка проглотил. — Сегодня поутру князь вече собрал. Суд над змеенышем учинил. Он же древлянином стал. Вот и судили по Прави. Как изменника.
— Кто послал-то его?
— Известно, кто на такое отважиться мог. Свенельд его подговорил.
— Сам признался?
— Да нет. Отпирался вначале. Только у ката[84] нашего, у Живодера, и дуб вековой заговорит. Как кости трещать начали, так он всю правду и выложил. Из вятичей он оказался, а по-нашему чисто говорил. Не придерешься. Вятичи, они окают сильно. А этот отучился.
— Вот Побору-то горе, — вздохнул я.
— Сильно закручинился лучник, — сказал Белорев. — Не знали они с Милавой, какую змею на груди пригревают. Да и мы тоже хороши. Не разглядели. Одарил бы меня Перун помощничком. Да не допустил Даждьбог. А то неизвестно, сколько бы он людей древлянских от жизни бы вылечил.
— А ночью тогда… тоже он?
— А то кто ж? Притворялся, что из лука стрелять ему не дадено. Потом признался, что из семьи охотников он. Сызмальства белку да птицу влет бил. Лучшим лучником среди вятских чад считался. Отец бахвалился им. На все праздники таскал, чтоб народ вятский потешить. Добахвалился. Из сынка позорище для народа его выросло.
— А как же он мед-то отравленный подсунул?
— Да как? Ты когда в прорубь бухнулся, он, как бы случайно, кувшин опрокинул. А потом уж заранее заготовленную отраву подсунул. Вот ведь Ящурово семя. Мы на праздник шли, за вас радоваться. А он с собой зелье тащил. Тьфу. Противно.
— Так что с ним теперь?
— С Жарохом-то? А чего тянуть? Повесили мы его. На Священном дубе повесили. Я вон с казни да прямо к тебе…
Я почуял, как кто-то стягивает с меня беличье покрывало. И спросонья вцепился в него. Поплотнее завернуться старался. Кому же охота с утра пораньше на холоде оказаться.
— Добрыня, — сквозь дрему услышал я голос отца. — Вставай, лежебока. Давно уже петухи прокричали.
Я сразу вскочил с лежанки. Продрал глаза. Потряс очумелой головой, чтобы прогнать сладкий предрассветный сон.
— Я уже не сплю, батюшка. Даждьбог видит — не сплю.
— И я тоже вижу, — рассмеялся отец. — Вижу, как не спишь. Беги снегом умойся.
Как был босиком да в одном исподнем, так и вылетел наружу. Холодный снег и вправду быстро привел в чувство.
— Ух, хорошо, — сказал сам себе. — Слава тебе, Даждьбоже, за то, что даешь мне новый день! — крикнул в темное небо.
Потом помочился в сугроб, стараясь нарисовать коня. Получилось что-то вроде зайца. Но и так сойдет. И только тогда окончательно проснулся. И бегом в детинец. Отцу же понадобился. Не станет он меня понапрасну в такую рань поднимать.
— Зачем я нужен тебе, батюшка? — нашел я отца в горнице.
— Как зачем? — удивился он. — От отравы ты отошел?
— Вроде да, — пожал я плечами.
— А значит, пора учение начинать. На этот раз удивился я.
— Как так? — говорю. — Послушничество мое закончилось. Чему же еще учиться?
— Понятно, — снова улыбнулся отец. — Выходит, ты теперь знаешь все?
— Вроде того.
— Ну, тогда расскажи, как поставить полки так, чтоб супротивник тебя с боков не обошел? Кто из ближних соседей нам друзья, а кто враги? И что ты делать будешь, ежели на тебя трое с копьями прут, а у тебя в руках только кушак ременный?
Я сразу сник. Такому послухов ни Гостомысл, ни Белорев не обучали.
— А ты думал, что кликнули люди тебя грядущим князем — и можно спать да сны видеть? Теперь только твое обучение по-настоящему начинается. Понял?
— Понял, батюшка, — кивнул я.
— Ну, а коли понял, вот тебе прутик, — кинул он мне короткий березовый дрын.
— Зачем это, батюшка?
— Как зачем? Защищайся, — схватил он дедов меч, что на стене висел, и на меня бросился.
Я на него смотрю — не шутит он. Ладно, думаю, и, пока он замахивался, я его дрыном. По ребрам хотел, только не вышло. Он мой удар на клинок принять успел. А потом вокруг меня бочонком обкатился, за спиной очутился и плашмя мне мечом, да по мягкому месту.
— То, что первым ударить хотел, — говорит, — молодец. Только надумай, что супротивник тебя глупее. Нападай, да о защите думай, — и опять на меня.
И завертелось…
По первости к нам Домовит сунулся, дескать, кто здесь шум без его ведома поднимает? Но отец на него так рявкнул, что ключник из горницы точно птах испуганный вылетел. И дверь тихонько за собой притворил…
Почитай, полдня он меня по горнице гонял. Я только успевал уворачиваться да клинок его дрыном
