Голос у Раисы был трясучим, похоже, что и всю ее колотила дрожь.

– Слышу, как не слыхать, стекла в хате звенят…

То, что Раиса была испугана и даже не могла это сдержать, как-то помогло Антонине подавить в себе волнение и отвечать ей подчеркнуто спокойно, твердо. С Раисой она была уже не просто Антониной, какой стояла перед этим в ночной рубашке, прикрывшись шалью, в одиночестве на улице, какой была с матерью в хате и еще секунду назад, сдвигая внутри дверную щеколду. Раиса прибежала к ней, как к председательнице, главной на деревне власти, и Антонина знала, чувствовала, что перед деревенскими надо быть твердой, нерастерянной, как велят ей долг, положение и звание.

– Антонина Петровна, послать бы туда кого, узнать… Страшно, Антонина Петровна! Может, это уже немцы!

– Ну, конешно, так вот прям и немцы! – сердито, обрывая Раису, чтобы тем самым оборвать и ее и свой собственный страх, ответила Антонина. – В конторе Нюрка у телефона. Из района б позвонили, если что. Шум – ну и что, шум? Значит, так надо – шуму быть. Какая-нибудь часть идет на машинах, а ты – немцы! Иди-ка, досыпай, утро вечера мудренее. А утром узнаем – что и как…

– Ох, Антонина Петровна, что вы, до утра-то сколько еще времени! – быстрым, трясучим шепотом зачастила Раиса. Лицо ее во тьме белело заодно с крашенными в лен волосами, ничего больше нельзя было различить, но Антонине казалось, что она видит, как у Раисы трясутся губы, которые она всегда жирно мазала алой помадой.

– Я уж у всех была, Антонина Петровна, никто не спит, все проснувшись сидят. Пойдемте в контору, Антонина Петровна, позвоним в район, чего ж так дожидаться? Может, там знают, команду какую дадут!

Антонина и сама уже понимала, что надо звонить, что-то предпринимать, как-то действовать.

– Подожди, – сказала она Раисе.

Она вернулась в хату, быстро оделась, натянула на ноги сапоги, жакет поверх платья, – очень уж свеж был сырой уличный сентябрьский воздух.

Захвативший Раису страх имел свои причины, и Антонина нисколько ее не осуждала. Раисе было всего двадцать лет, энергии ее хватало на все, с избытком, не только на клуб, – на деревне она была самой активной комсомолкой, непременной участницей всех общественных дел: подписывала колхозников на займы, состояла в разных проверочных комиссиях, выпускала колхозную стенную газету. Вдобавок весной, когда она как заочница ездила в областной город на экзамены в институт, она расписалась там в загсе с лейтенантом, только что окончившим училище, – такая получилась у них скоропалительная любовь, и лейтенант этот приезжал сюда, в Гороховку, показываться – в своей новенькой красивой форме, с петлицами, отороченными золотым кантом, алыми «кубарями», желтым скрипучим командирским ремнем. Все в округе его видели, каждому было известно, что Раиса жена лейтенанта Красной Армии, и она считала и давно, как только стал приближаться фронт, говорила, что если сюда придут фашисты, они, конечно, схватят ее в числе первых и будут мучать и казнить. Смерти, говорила, она не боится, если к тому ж смерть быстрая, но вот пытки и насильничанье – это ужасно, она не вынесет. В газетах приводили такие случаи, и у Раисы всякий раз, когда она представляла себе, что с ней будет, бледнело, обращалось в мел лицо и выступали веснушки, которые она старательно сводила кремами и скрывала под пудрой.

Железная крыша на доме правления, которую мастера клали в самые последние предвоенные дни, а покрасить так и не успели, слабо отсвечивала тем бледным, неявственным светом, что уже нарождался, брезжил в глухом мраке неба – как предвестие далекого еще, но все-таки уже приближающегося утра.

Нюра Фокина, оставленная с вечера дежурить в правлении у телефона, крепко спала на составленных стульях, накрывшись ватной телогрейкой, и даже не очнулась от звука отворяемой двери и шагов по дощатому полу, громко застучавших в просторе большого помещения. Не первую ночь поручали Нюре нести здесь службу, предупреждали хорошо слушать, чтоб не пропустить телефонный звонок, каждый раз она клятвенно это обещала, но, оставшись в правлении одна, тут же засыпала накрепко от усталости. Она работала нянечкой в яслях, за целый-то день на такой работе и железо умается, не то что человек, а Нюра к тому же была слабых сил, хроменькая и не молодая, полных тридцати, – по деревенскому счету при таких годах даже мужика молодым уже не называют.

Антонина растолкала ее, сказала с укором:

– Такая-то на тебя надёжа! С таким сторожем немцы нас всех как кур повяжут!

– Так у меня ж дремота зыбкая, Антонина Петровна, – оправдываясь, сказала Нюра. – Это я только вроде сплю, а сама слушаю. Чуть он дрынкнет – я враз вскочу!

– Звонил кто?

– Никто не звонил, Антонина Петровна. А то б я тут же к вам прибегла!

Перед войной, когда был моторист Сеня, вдосталь хватало горючего и с наступлением сумерек в кирпичной пристройке рядом с конюшней начинал стучать движок, – в правлении, как и по всей деревне, во всех хатах, горел яркий электрический свет. Антонина машинально, по привычке, которая все не могла ее покинуть, потянулась к выключателю, да вспомнила, что с того самого дня, как Сеня получил военкоматскую повестку, электрические провода пусты, движок молчит и на пристройке ржавеет тяжелый амбарный замок.

На своем председательском столе Антонина предусмотрительно, на такой вот ночной случай, оставляла спички. Она нашарила их, засветила керосиновую лампу. Не в полный фитиль, а так, чуть-чуть, лишь бы под стеклом затеплился лимонно-желтый лепесток огня. Тусклый шевелящийся свет лег на стены кабинетика в агротехнических плакатах; проступила угловатая темная туша несгораемого шкафа слева от стола, заблестел никелем телефон на стене – деревянный ящик с ручкой, которую надо было крутить, чтоб откликнулась станция в районном центре за двадцать семь километров.

– Может, уже и телефон не работает? Может, уже в районе никого нет?

Густая пустота ночного здания, усиливавшая каждый звук, заставляла Раису снизить голос до шепота, и шепот этот шелестел в полумраке возле самого плеча Антонины.

– Не паникуй раньше времени, что ты, в самом деле! Вот уж не знала, что ты такая! – чуть не прикрикнула Антонина, снимая трубку и берясь за телефонную ручку.

А сама подумала про себя: а что если действительно телефон не откликнется?

Холодно, потерянно и даже жутко стало ей при этой мысли.

Все годы своего председательства Антонина привыкла каждый день по нескольку даже раз советоваться с районными властями, с самим секретарем райкома или с другими райкомовцами, спрашивать их мнения и указания. Так требовали сами дела, так требовало районное начальство от нее и всех других колхозных председателей: ставить обо всем в известность, не самовольничать, и большинство председателей даже сами крепко держались за такой порядок, считая, что с ним не в пример легче.

А вот теперь, когда пришла такая черная пора, когда не мелочь какая-нибудь, а жизнь и смерть всего колхоза, всех людей, что под ее началом, решаются, – как же остаться в такой час без руководства, совета, указания, не услышать знакомого, с хрипотцой, голоса Николая Иваныча?

– Отодвинься ты, на ноги мне наступаешь, – отстранила она рукой Раису, которая притискивалась к ней поближе, в нетерпении услыхать, прозвучит ли трубка или телефонная линия уже нема, мертва.

Антонина сильно покрутила ручку. Внутри деревянного ящика зазвенели, зажужжали зубчатые колесики механизма, сигнал полетел по проводам.

Если этот шум на большаке – не отступающие тылы и обозы, если действительно прорвались немецкие танки, немецкие машины с войсками, то немцы уже достигли райцентра…

Но в трубке раздались треск и попискивание, как обычно, и, приглушенный шумом электрического тока, откликнулся женский голос.

– Почта? – Антонина обрадовалась так, что даже дыхание у нее пресеклось на мгновение. – Почта, райком!

Телефонная мембрана будто пошевелилась под черным кружочком трубки, прижатым к уху, и уже мужской голос, по которому угадывалось, что звонят в райком беспрерывно и уже нет терпения отвечать без скрытой досады, торопливо, скороговоркой, чтоб побыстрее пролетели эти обязательные, установленные формой слова, произнес: