Мистер Монтросс перевел взгляд с Майкла на визитные карточки, которые держал в руке, потом поднял свои грустные глаза.

– Сэр Лоренс Монт, не так ли? Я еврей, это другое дело. Еврей всегда выйдет в люди, если он настоящий еврей. Почему польским и русским евреям не так легко выйти в люди – это у них на лицах написано, слишком в них много славянской или монгольской крови. Чистокровный еврей, как я, всегда выбьется.

Сэр Лоренс и Майкл переглянулись, словно хотели сказать: «Какой славный!»

– Я рос бедным мальчиком в скверной трущобе, – продолжал мистер Монтросс, перехватив их взгляд, – а теперь я... да, миллионер; но достиг я этого не тем, что швырял деньги на ветер. Я люблю помогать людям, которые и сами о себе заботятся.

– Так значит, – со вздохом сказал Майкл, – вас никак не прельщает наш план, сэр?

– Я посоветуюсь с женой, – тоже со вздохом ответил мистер Монтросс, Всего лучшего, джентльмены, я извещу вас письмом.

Уже темнело, когда оба Монта медленно двинулись к Маунт-стрит.

– Ну? – сказал Майкл,

Сэр Лоренс подмигнул.

– Честный человек, – сказал он. – Наше счастье, что у него есть жена.

– То есть?

– Будущая баронесса Монтросс уговорит его. Иначе ему незачем было бы с ней советоваться. Итого четверо, а сэр Тимоти – дело верное: владельцы трущобных домов его betes noires . Не хватает еще троих. Епископа всегда можно подыскать, только вот забыл, какой из них сейчас в моде; известный врач нам непременно нужен, и хорошо бы какого-нибудь банкира, а впрочем, может быть, обойдемся и твоим дядей, Лайонелем Черрелом, – он досконально изучил в судах темные стороны финансовых операций; и для Элисон мы нашли бы работу. А теперь, мой милый, спокойной ночи! Давно я так не уставал.

На углу они расстались, и Майкл направился к Вестминстеру. Он прошел вдоль стрельчатой решетки парка за Бэкингемским дворцом и мимо конюшен в направлении Виктория-стрит. Тут везде были премиленькие трущобы, хотя за последнее время, он слышал, за них взялись городские власти. Он шел кварталом, где за них взялись так основательно, что снесли целую кучу ветхих домов. Майкл смотрел на остатки стен, расцвеченных, как мозаикой, несодранными обоями. Что сталось с племенем, которое выгнали из этих развалин? Куда понесли они свои трагические жизни, из которых они умеют делать такую веселую комедию? Он добрался до широкого потока Виктория-стрит, пересек ее и, выбрав путь, которого, как ему было известно, следовало избегать, скоро очутился там, где покрытые коркой времени старухи дышали воздухом, сидя на ступеньках, и узкие переулки уводили в неисследованные глубины. Майкл исследовал их мысленно, но не на деле. Он задержался на углу одного из переулков, стараясь представить себе, каково тут жить. Это ему не удалось, и он быстро зашагал дальше и повернул к себе на Саут-сквер, к своему жилищу – такому безупречно чистому, с лавровыми деревьями в кадках, под датской крышей. И ему стало больно от чувства, знакомого людям, которым не безразлично их собственное счастье.

«Флер сказала бы, – думал он, уставившись на саркофаг, так как и он утомился, – сказала бы, что раз у этих людей нет эстетического чувства и нет традиций, ради которых стоило бы мыться, то они по крайней мере так же счастливы, как мы. Она сказала бы, что они извлекают столько же удовольствия из своей полуголодной жизни, сколько мы из ванн, джаза, поэзии и коктейлей. И в общем она права. Но признать это – какая капитуляция! Если это действительно так, то куда мы все идем? Если жизнь с клопами и мухами – все равно что жизнь без клопов и без мух, к чему тогда „порошок Китинга“ и все другие мечтания поэтов? „Новый Иерусалим“ Блэйка конечно возник на основе „Китинга“, а в основе „Китинга“ лежит нежная кожа. Значит, совсем не цинично утверждать, что цивилизация не для толстокожих. Может, у людей есть и души, но кожа у них есть несомненно, и прогресс реален, только если думать о нем, исходя из этого!»

Так думал Майкл, свесив ноги с саркофага; и, размышляя о коже Флер, такой чистой и гладкой, он пошел наверх.

Она только что приняла вечернюю ванну и стояла у окна своей спальни. Думала. О чем? О луне над сквером?

– Бедная узница, – сказал он, обнимая ее.

– Как странно шумит город по вечерам, Майкл. И, как подумаешь, – этот шум производят семь миллионов отдельных людей; и у каждого своя дорога.

– А между тем все мы идем в одну сторону.

– Никуда мы не идем, – сказала Флер. – Просто быстро двигаемся.

– Какое-то направление все же есть, девочка.

– Да, конечно, – перемена.

– К лучшему или к худшему; но и это уже направление.

– Может быть, мы все идем к пропасти, а патом – ух!

– Как гадаринские свиньи?

– Ну, а если и так?

– Я согласен, – сказал удрученный Майкл, – все мы висим на волоске; но ведь есть еще здравый смысл.

– Здравый смысл – когда есть страсть? Майкл разжал руки.

– Я думал, ты всегда стоишь за здравый смысл. Страсть? Страсть к обладанию? Или страсть к знанию?

– И то и другое, – сказала Флер. – Такое уж теперь время, а я дитя своего времени. Ты вот нет, Майкл.