надеть цилиндр – снова явиться на парад среди мира и изобилия вместе с равными себе. Он степенно вёл Флёр между собой и Аннет. Ни одна женщина, насколько он видел, не могла сравниться с ними. Они умеют ходить, умеют держаться; их красота вещественна; а у этих современных женщин ни осанки, ни груди – ничего. И вспомнилось ему вдруг, с каким гордым упоением выходил он, бывало, с Ирэн в первые годы их брака. И как они, бывало, завтракали в карете, которую его мать заставила отца приобрести, потому что это так шикарно: в те времена смотрели на игру из карет и колясок, а не с этих нескладных громадных трибун. И как Монтегью Дарти неизменно выпивал лишнее. Сомс вполне допускал мысль, что и теперь люди пьют лишнее, но нет теперь в этом былого размаха; ему вспомнилось, как Джордж Форсайт, братья которого, Роджер и Юстас, учились один в Итоне, другой в Хэрроу, взобравшись на верх кареты и размахивая синим флажком в правой руке и голубым в левой, громко прокричал: «Хэтон – Ирроу!» как раз в такую минуту, когда вся публика молчала, – всегда он вёл себя, как шут; а Юстас чинно стоял внизу, такой был денди, что считал ниже своего достоинства надеть розетку того или другого цвета или выказывать интерес к чему- либо. Н-да! Былые дни! Ирэн в сером шёлку с лёгким зелёным отливом. Он искоса поглядел на Флёр. Лицо какое-то тусклое – ни света в нём, ни жизни. Эта любовь грызёт её – скверная история! Взгляд его скользнул дальше, к лицу жены, подрисованному сильней, чем обычно, немного презрительному, хотя она, насколько ему известно, меньше всех имеет право выказывать презрение. Она принимает измену Профона со странным спокойствием; или его «маленькое плавание» предпринято только для отвода глаз? Если так, он предпочитает не – видеть обмана. Они прошлись по площадке мимо павильонов, потом отыскали столик Уинифрид в палатке «Клуба бедуинов». Этот новый клуб, принимавший в члены и мужчин и женщин, был основан для поддержания туризма и некоего джентльмена, унаследовавшего стариннее шотландское имя, хотя его отец, как это ни странно, носил фамилию Леви. Уинифрид вступила в клуб не потому, что занималась когда-нибудь туризмом, а потому, что инстинкт подсказал ей, что клубу с таким названием и таким основателем предстоит большое будущее; если не вступить в него сразу, то потом, может быть, доступ будет закрыт. Палатка этого клуба, со стихом из Корана на оранжевом поле и вышитым над входом маленьким зелёным верблюдом, бросалась в глаза среди всех других. У входа стоял Джек Кардиган в синем галстуке (он однажды играл на стороне Хэрроу) и размахивал бамбуковой тростью, показывая, «как тому молодцу следовало ударить по мячу». Он торжественно провёл Сомса и его дам к столу Уинифрид, за которым собрались уже Имоджин, Бенедикт с молодой женой, Вал Дарти без Холли, Мод и её муж; когда вновь прибывшие уселись, осталось одно свободное место.

– Я жду Проспера, – сказала Уинифрид, – но он так увлечён своей яхтой!

Сомс украдкой посмотрел на жену. Лицо её не дрогнуло. Придёт ли этот тип, или нет, ей, по-видимому, всё известно. От него не ускользнуло, что Флёр тоже покосилась на мать. Если Аннет не считается с его чувствами, она должна бы подумать о Флёр. Разговор, крайне бессвязный, перебивался рассуждениями Джека Кардигана о «мид-оф»[64] . Он стал перечислять всех «великих мид-офов» от первых дней творения, считая их, как видно, одним из основных элементов, составляющих расовую сущность британцев. Сомс справился со своим омаром и приступил к пирогу с голубями, когда услышал слова: «Я немного опоздал, миссис Дарти» – и увидел, что пустого места за столом больше нет. Между Имоджин и Аннет сидел мсье Профон. Сомс усердно продолжал есть, изредка лишь перекидываясь словом с Мод и Уинифрид. Разговор жужжал вокруг него. Голос Профона произнёс:

– Мне кажется, вы ошибаетесь, миссис Форсайт; я готов держать пари, что мисс Форсайт со мной согласится.

– В чём? – раздался через стол высокий голос Флёр.

– Я высказал мнение, что молодые девушки остались такими же, какими были всегда, – разница очень маленькая.

– Вы так хорошо их знаете?

Этот резкий ответ заставил всех насторожиться, и Сомс заёрзал в жидком зелёном креслице.

– Я, конечно, не смею утверждать, но, по-моему, они хотят идти своей собственной маленькой дорожкой, а это, думается мне, было и раньше.

– Вот как!

– Но, Проспер, – мягко возразила Уинифрид, – девицы, которых видишь на улице, девицы, поработавшие на военных заводах, молоденькие продавщицы – их манеры просто бьют в глаза.

При слове «бьют» Джек Кардиган прервал свои исторические изыскания; среди полного молчания мсье Профон сказал:

– Раньше это скрывалось внутри, теперь проступило наружу.

– Но их нравственность! – вскричала Имоджин.

– Они нравственны не менее, чем раньше, миссис Кардиган, но только теперь у них больше возможностей.

Это замечание, замаскированно-циническое, было принято лёгким смешком Имоджин, удивлённо раскрывшимся ртом Джека Кардигана и скрипом кресла под Сомсом.

Уинифрид сказала:

– Какой вы злой, Проспер!

– А вы что скажете, миссис Форсайт? Вы не находите, что человеческая природа всегда одна и та же?

Сомс подавил внезапное, желание вскочить и дать бельгийцу пинка. Он услышал ответ жены:

– В Англии человеческая природа не такая, как в других местах.

Опять её проклятая ирония!

– Возможно. Я мало знаком с этим маленьким островом. Но я сказал бы, что вода кипит, везде, хоть котёл и прикрыт крышкой. Мы все стремимся к наслаждению – и всегда стремились.

Чёрт бы побрал этого человека! Его цинизм просто… просто оскорбителен!

После завтрака общество разбилось на пары для пищеварительной прогулки. Из гордости Сомс не подал и вида, но он превосходно знал, что Аннет где-то «рыщет» с Профоном. Флёр пошла с Вэлом, его она выбрала, конечно, потому, что он знает того мальчишку. Ему самому досталась в пару Уинифрид. Несколько минут они шли по кругу в ярком потоке толпы, раскрасневшиеся и сытые, затем Уинифрид сказала:

– Хотелось бы мне, друг мой, вернуться на сорок лет назад.