– Я уже догадался. У него на заводе образцовый порядок. На моё счастье, я действительно разбираюсь в лошадях и нашёл, что сказать мистеру Масхему. Было бы замечательно снова оказаться при деле, а уж лучше такого я и желать не могу.

Сэр Лоренс улыбнулся: энтузиазм всегда был ему приятен.

– Вам следует познакомиться с моим сыном, – сказал он. – Тот тоже энтузиаст, несмотря на свои тридцать семь. Вы, наверно, будете жить в его избирательном округе. Хотя нет, не в нём, а где-то поблизости. Вероятно, в округе Дорнфорда. Между прочим, известно вам, что моя племянница – его секретарь?

Крум кивнул.

– Может быть, теперь, в связи с приездом Корвена, она бросит работу, – заметил сэр Лоренс и пристально посмотрел молодому человеку в лицо.

Оно явственно помрачнело.

– Нет, не бросит. На Цейлон она не вернётся.

Фраза была произнесена так отрывисто и мрачно, что сэр Лоренс объявил:

– Здесь я обычно взвешиваюсь.

Крум проследовал за ним к весам, как будто у него не хватало духу расстаться с собеседником. Он был пунцово-красен.

– Откуда у вас такая уверенность? – спросил сэр Лоренс, воссев на исторический стул.

Молодой человек стал ещё краснее.

– Люди уезжают не для того, чтобы сейчас же возвратиться.

– Бывает, что и возвращаются. Жизнь – не скаковая лошадь, которая никуда не сворачивает от старта до финиша.

– Я случайно узнал, что леди Корвен решила не возвращаться, сэр.

Сэру Лоренсу стало ясно, что разговор дошёл до такой точки, за которой чувство может возобладать над сдержанностью. Этот молодой человек влюблён-таки в Клер! Воспользоваться случаем и предостеречь его? Или человечнее не обратить внимания?

– Ровно одиннадцать стонов, – объявил баронет. – А вы прибавляете или убавляете, мистер Крум?

– Я держусь примерно на десяти стонах двенадцати фунтах.

Сэр Лоренс окинул глазами его худощавую фигуру:

– Да, сложены вы удачно. Просто удивительно, как брюшко омрачает жизнь! Вам, впрочем, можно до пятидесяти не беспокоиться.

– По-моему, сэр, у вас тоже для этого нет оснований.

– Серьёзных – нет. Но я знавал многих, у кого они были. А теперь мне пора идти. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, сэр. Честное слово, я вам страшно благодарен.

– Не за что. Мой кузен Джек не прогадает, вы, если прислушаетесь к моему совету, – тоже.

– Я-то уж, конечно, нет! – искренне согласился Крум.

Они обменялись рукопожатием, и сэр Лоренс вышел на Сент-Джеймсстрит.

'Не понимаю, – рассуждал он про себя, – почему этот молодой человек производит на меня благоприятное впечатление? Он ещё доставит нам немало хлопот. Я должен был бы ему сказать: 'Не желай жены ближнего твоего'. Но бог так устроил мир, что мы никогда не говорим того, что должны сказать'. Интересно наблюдать за молодёжью! Считается, что она непочтительна к старикам и вообще, но, право, он, сэр Лоренс, этого не замечал. Современные молодые люди воспитаны ничуть не хуже, чем он сам был в их годы, а разговаривать с ними даже легче. Разумеется, никогда не угадаешь, что у них на уме, но так оно, наверно, и должно быть. Рано или поздно смиряешься с мыслью, – и сэр Лоренс поморщился, споткнувшись о камни, окаймлявшие тротуар на Пикадилли, – что старики годятся лишь на то, чтобы с них снимали мерку для гроба. Tempora mutantur et nos mutamur in illis.[6] Впрочем, так ли уж это верно? Его поколение отличается от нынешнего не больше, чем манера произносить латинские слова в дни его юности от того, как их произносят теперь. Молодёжь – всегда молодёжь, а старики – это старики; между ними всегда останутся расхождения и недоверие; старики всегда будут испытывать горячее, но нелепое желание думать и чувствовать, как молодёжь, сетовать на то, что не могут так думать и чувствовать, а в глубине души сознавать, что, будь у них возможность начать жить сначала, они бы не воспользовались ею. И это милосердно по отношению к человеку! Когда он износился, жизнь исподволь и мягко приучает его к летаргии. На каждом этапе существования ему отпущено ровно столько воли к жизни, сколько требуется, чтобы дотянуть до конца. Чудак Гёте обрёл бессмертие под мелодии Гуно благодаря тому, что раздул потухающую искру в яркое пламя. 'Чушь! – подумал сэр Лоренс. – Типично немецкая чушь! Да неужели бы я, если бы даже мог, поменялся судьбой с этим мальчиком, чтобы вздыхать, рыдать, украдкой предаваться восторгам и чахнуть от тоски? Ни за что! А поэтому хватит со стариков их старости. Когда же наконец полисмен остановит эти проклятые машины? Нет, практически ничто не изменилось. Шофёры ведут машины, повинуясь тому же ритму, в каком кучера омнибусов и кэбов погоняли своих спотыкающихся, скользящих по мостовой, гремевших копытами кляч. Молодые люди и девушки испытывают то же законное или незаконное влечение друг к другу.

Конечно, мостовые стали иными, и жаргон, которым выражаются эти юношеские желания, тоже иной, но, видит бог, правила движения по жизни остались неизменными: люди скользят друг мимо друга, сталкиваются, чудом не ломают себе шею, торжествуют и терпят поражение независимо от того, хорошие они или плохие. Нет, – думал сэр Лоренс, – пусть полиция издаёт циркуляры, священники пишут в газеты, судьи произносят речи, – человеческая природа идёт своим путём, как шла в дни, когда у меня прорезался зуб мудрости'.

Полисмен поменял местами свои белые рукава, сэр Лоренс перешёл через улицу и направился к Беркли-сквер. А вот здесь изрядные перемены! Аристократические особняки быстро исчезают. Лондон перестраивается – по частям, исподволь, как-то стыдливо, – словом, чисто по-английски. Эпоха монархов со всеми её атрибутами, с феодализмом, с церковью ушла в прошлое. Теперь даже войны ведутся только из-за