Он всё ещё стоял в мрачном раздумье у буфета, когда услышал шум подъезжавшего экипажа; тогда он пошёл навстречу доктору. Ему пришлось подождать, так как доктор сразу поднялся наверх, а потом уже сошёл к нему.

— Ну как, доктор?

— Да все в том же положении. Так что же вы, решили?

— Да, — сказал Сомс, — не будем оперировать.

— Не будем? Вы понимаете, это большой риск.

В неподвижном лице Сомса дрогнули только губы.

— Вы говорите, что всё-таки есть шанс?

— Есть, да, но очень небольшой.

— Вы говорите, что если сделать операцию, ребёнок непременно умрёт?

— Да.

— И вы думаете, что у неё ни в коем случае не может быть больше детей?

— Ручаться, конечно, трудно, но едва ли.

— У неё здоровый организм, — сказал Сомс, — рискнём.

Доктор посмотрел на него внимательно и серьёзно.

— Вы берете на себя тяжёлую ответственность, — сказал он. — Будь это моя жена, я бы не смог.

Подбородок Сомса дёрнулся кверху, точно его ударили.

— Я вам буду нужен наверху? — спросил он.

— Нет, вам лучше держаться подальше.

— Так я буду в картинной галерее, вы знаете, где это.

— Доктор кивнул и пошёл наверх.

Сомс продолжал стоять прислушиваясь. «Завтра в это время, — думал он, — я, может быть, буду виновником её смерти». Нет! Это несправедливо, это чудовищно думать так! И снова мрачно нахмурившись, он пошёл наверх в галерею. Он остановился у окна. Дул северный ветер; было холодно, ясно; ярко голубело небо, и по нему неслись тяжёлые белые рваные облака, река тоже голубела сквозь золотящуюся листву деревьев; лес пламенел всеми оттенками красок, огненно-рдяный, — ранняя осень. Если бы это решалась его жизнь, рискнул бы он? «Но ома бы скорей рискнула потерять меня, чем отказаться от ребёнка, — подумал он. — Она ведь не любит меня». А мог ли он ожидать чего-нибудь другого — молоденькая девушка, француженка? Единственно, в чём был бы живой смысл для них обоих, для их семейной жизни, для их будущего, — это ребёнок. «Я столько вытерпел из-за этого, — думал Сомс. — Я буду держаться, буду. Есть шанс спасти обоих — есть шанс!» Нельзя отдавать своими руками, пока не отняли, это неестественно! Он начал ходить по галерее. Он недавно приобрёл одну картину, которая, он знал это, представляла собой целое состояние, он остановился перед ней: девушка с тускло-золотыми волосами, похожими на металлическую пряжу, разглядывающая маленького золотого уродца, которого она держит в руке. Даже теперь, в эту мучительную для него минуту. Он сознавал, какая это необыкновенная вещь, и любовался каждой деталью, столом, полом, стулом, фигурой девушки, сосредоточенным выражением её лица, тускло- золотой пряжей волос, ярко-золотым уродцем. Покупать картины, богатеть, богатеть! Какой смысл, если… Он круто повернулся спиной к картине и отошёл к окну. Несколько голубей слетели со своих шестов у голубятни и, распустив крылья, носились по ветру. В ярком, резком солнечном свете их белизна почти сверкала. Они взлетели высоко, чертили иероглифы в небе. Аннет кормила голубей; он всегда любовался ею. Они брали корм у неё из рук; они чувствовали, что она деловита и спокойна. У него подступил клубок к горлу. Она не может, не должна умереть! Она слишком благоразумна для этого; и она крепкая, действительно крепкая, как и её мать, несмотря на всю свою изящную красоту!

Уже начало смеркаться, когда он наконец открыл дверь и стал прислушиваться. Ни звука! Молочно- белые сумерки уже окутали нижние ступеньки лестницы и площадку. Он повернул обратно в галерею, как вдруг до его слуха донёсся какой-то шум. Заглянув через перила, он увидел чёрную движущуюся фигуру, и сердце у него сжалось. Что это? Смерть? Призрак смерти, выходящий из её комнаты? Нет, это только горничная без передника и без чепчика. Она подошла к нижней ступеньке последнего пролёта и, задыхаясь, сказала:

— Доктор вас просит, сэр.

Он бегом бросился вниз. Она прижалась к стене, чтобы пропустить его, и сказала:

— Ох, сэр, всё кончилось!

— Кончилось? — чуть не с угрозой в голосе сказал Сомс. — Что вы хотите сказать?

— Ребёнок родился, сэр.

Он взбежал по четырём ступенькам в полутёмный коридор и столкнулся с доктором. Доктор стоял, вытирая лоб.

— Ну, — сказал Сомс, — говорите скорее!

— Живы оба. Я думаю, всё будет благополучно.

Сомс стоял неподвижно, закрыв глаза рукой.

— Поздравляю вас, — услышал он голос доктора, — она была на волоске.

Рука Сомса, закрывавшая лицо, опустилась.

— Благодарю вас, — сказал он, — благодарю очень, очень. А что же…

— Дочка, к счастью, мальчик её бы убил. Вы понимаете, головка.

Дочь!

— Крайняя осторожность, уход за обеими, — услышал он слова доктора, и всё будет благополучно. Когда приезжает мать?

— Сегодня между девятью и десятью, я надеюсь.

— Я побуду здесь до тех пор. Хотите повидать её?

— Нет, не сейчас, — сказал Сомс, — перед вашим уходом. Я сейчас пришлю вам обед наверх.

И он пошёл вниз.

Чувство невыразимого облегчения, но — дочь! Ему его казалось несправедливым. Пойти на такой риск, пережить все эти муки — и какие муки! ради дочери! Он стоял в холле перед камином с пылающими поленьями, подталкивая их кончиком ботинка, и старался успокоиться. «А отец?» — вдруг подумал он. Какое горькое разочарование, и ведь этого не скроешь! В этой жизни никогда не получаешь всего, чего хочешь! А другой ведь нет, а если даже она и есть, что в ней толку!

Пока он стоял там, ему подали телеграмму:

Он прочёл это, и рыдание сдавило ему горло. Можно было думать, что он уже не способен что-либо чувствовать после тех ужасных часов, но это он почувствовал. Половина седьмого, поезд из Рэдинга в девять, поезд, с которым приезжает мадам, если она поспела на него, в восемь сорок, он дождётся этого поезда и уедет. Он велел подать коляску, пообедал машинально и поднялся наверх. Доктор вышел к нему.

— Они спят.

— Я не войду, — сказал Сомс, точно избавившись от какой-то тяжести. У меня умирает отец. Я уезжаю в город. Все благополучно?

На лице доктора изобразилось что-то вроде изумлённого восхищения. «Если бы они все были так хладнокровны!» — казалось, говорил он.

— Да, я думаю, вы можете спокойно уехать. Вы скоро вернётесь?

— Завтра, — сказал Сомс, — вот адрес.

Доктор, казалось, собирался выразить своё сочувствие.

— До свидания, — отрывисто сказал Сомс, повернулся и пошёл.

Он надел меховое пальто. Смерть! Леденящая штука! Сев в коляску, он закурил — редкий случай, когда он себе разрешал папиросу. Ночь была ветреная и неслась на чёрных крыльях; огни экипажа нащупывали дорогу. Отец! Старый, старый человек! Безотрадно умирать в такую ночь!

Лондонский поезд подошёл как раз, когда Сомс подъехал к станции, и мадам Ламот, плотная, вся в чёрном и очень жёлтая при свете фонарей, вышла на платформу с саквояжем в руке.

— Это все, что у рас с собой? — спросил Сомс.

— Да, больше ничего, ведь у меня не было времени. Ну, как моя крошка?