рыжеватое пятно на голове и белая грудь и замечательные темно-карие глаза, и это была особа женского пола.

— Да, тётечка, — сказала Фрэнси, — но я не понимаю, при чём это тут.

— Ах! — вскликнула тётя Джули в каком-то экстазе. — Она была очаровательная, эти глаза и это пятно, ну, знаешь… — она замолчала, словно боясь о чём-то проговориться. — Feuille morte, — прибавила она неожиданно. — Эстер, запомни, пожалуйста!..

Сестры долго и оживлённо обсуждали вопрос, позвать или не позвать Тимоти, чтобы он пришёл посмотреть на Аннет.

— Пожалуйста, не беспокойтесь, — сказал Сомс.

— Но здесь нет никакого беспокойства, только разве то, что Аннет француженка, и это, может быть, расстроит его. Он так напуган этой историей с Фашодой. Я думаю, нам лучше не рисковать, Эстер. Так приятно, что она побудет здесь запросто с нами. А как ты поживаешь. Сомс? Ты теперь совсем покончил с твоим…

Эстер живо вмешалась:

— Как вам понравился Лондон, Аннет?

Сомс с некоторой тревогой ждал, что она ответит. Разумно, сдержанно она сказала:

— О! Я знаю Лондон. Я бывала здесь раньше.

Он до сих пор не решился поговорить с ней насчёт ресторана, У французов несколько другое представление о хорошем тоне, и, может быть, ей покажется странным, что можно стесняться таких вещей; он хотел поговорить с ней об этом после того, как они поженятся, и теперь жалел, что забыл это сделать.

— А какую часть Лондона вы лучше всего знаете? — спросила тётя Джули.

— Сохо, — просто сказала Аннет.

Сомс стиснул зубы.

— Сохо? — повторила тётя Джули. — Сохо?

«Теперь это обойдёт всех», — подумал Сомс.

— Это действительно квартал во французском духе и очень любопытный, сказал он.

— Да, — протянула тётя Джули. — У твоего дяди Роджера когда-то были там дома, я помню, ему всегда приходилось выселять оттуда жильцов.

Сомс перевёл разговор на Мейплдерхем.

— Ну конечно, — сказала тётя Джули. — Вы теперь, наверно, отправитесь туда и будете там жить. Мы все ждём не дождёмся, когда у Аннет будет милый маленький…

— Джули! — вскричала тётя Эстер с отчаянием в голосе. — Позвони, чтобы дали чаю.

Сомс не решился ждать чаю и увёз Аннет.

— Я бы на вашем месте не стал упоминать о Сохо, — сказал он, когда они сели в кэб. — Этот квартал пользуется довольно сомнительной репутацией; а вы теперь выше того круга, в котором вы вращались, будучи в этом ресторане. Понимаете, — прибавил он, — я хочу ввести вас в хорошее общество, а англичане ужасные снобы.

Ясные глаза Аннет широко раскрылись; на губах мелькнула улыбка.

— Да? — сказала она.

«Гм! — подумал Сомс. — Это на мой счёт», — и он строго посмотрел на неё. «У неё очень трезвый взгляд на вещи, — подумал он. — Я должен раз навсегда заставить её понять».

— Послушайте, Аннет, это очень просто, нужно только вникнуть. У нас люди, занимающиеся свободной профессией, и богатые люди, живущие на свой капитал, считают себя выше людей, занимающихся какой- нибудь коммерческой, деятельностью; исключение, конечно, для очень богатых. Может быть, это и глупо, но это так. В Англии не рекомендуется сообщать людям, что вы держали ресторан или лавку или вообще занимались какой-нибудь торговлей. Может быть, это и очень достойное занятие, но это кладёт известное клеймо; вы уже не сможете бывать в таком хорошем обществе и вести такую светскую жизнь — вот и все.

— Я понимаю, — сказала Аннет, — это так же, как и во Франции.

— О да! — пробормотал Сомс, несколько озадаченный, но в то же время с облегчением. — Разумеется, класс — это все.

— Да, — сказала Аннет. — Comme vous etes sage![81]

«Все это так, — подумал Сомс, глядя на её губы, — только она всё-таки очень цинична». Его знание языка было не настолько велико, чтобы он мог огорчиться тем, что она и по-французски не сказала ему «tu». Он обнял её и, старательно выговаривая слова, прошептал:

— Et vous etes ma belle femme[82].

Аннет расхохоталась.

— Oh, non! — сказала она. — Oh, non! не parlez pas francais[83] , Сомс. А чего это ждёт не дождётся эта старая дама, ваша тётя?

Сомс закусил губу.

— Бог её знает, — сказал он, — она вечно что-нибудь скажет.

Но он знал лучше бога.

Война затягивалась. Рассказывали, будто Николае утверждал, что она обойдётся по крайней мере в триста миллионов, пока её доведут до конца! Подоходный налог грозил чрезвычайно повыситься. Зато теперь они получат за свои денежки Южную Африку, раз и навсегда. И хотя собственнический инстинкт в три часа утра подвергался тяжёлой встряске, он приободрялся за завтраком, утешаясь тем, что в этой жизни ничего не даётся даром. Так что в общем, люди занимались своими делами, как будто не было ни войны, ни концентрационных лагерей, ни несговорчивого Девета[84] , ни недовольства на континенте, ничего неприятного. В сущности, настроение Англии можно было уподобить карте Тимоти, на которой теперь наступило затишье, потому что Тимоти больше не переставлял флажков, а сами они не могли двигаться ни взад, ни вперёд, как бы им подобало.

Затишье чувствовалось не только здесь; оно захватило Биржу Форсайтов и вызывало чувство всеобщей неуверенности относительно того, что же будет дальше. Объявление в столбце браков в «Таймсе»: «Джолион Форсайт с Ирэн, единственной дочерью покойного профессора Эрона» — вызвало сомнение, правильно ли была названа в газете Ирэн. Но в общем все почувствовали облегчение, что не было напечатано: «Ирэн, бывшая жена», — или: «Разведённая жена Сомса Форсайта». Можно даже сказать, что отношение семьи к этой «истории» с самого начала носило возвышенный характер. Как говорил Джемс, «дело сделано». И нечего волноваться. Что проку признавать, что это была, как теперь принято выражаться, «прескверная история».

Но что будет теперь, когда Сомс и Джолион оба снова женились? Это вот очень интересно. Говорили, что Джордж держал с Юстасом пари, что маленький Джолион появится раньше маленького Сомса. Джордж такой комик! Рассказывали ещё, что у него было пари с Дарти, доживёт ли Джемс до девяноста лет, хотя кто из них держал за Джемса, неизвестно.

Как-то в начале мая заехала Уинифрид и рассказала, что Вэл ранен в ногу пулей на излёте и теперь выбыл из строя. За ним ухаживает его жена. Он будет чуть-чуть прихрамывать; но это даже не будет заметно. Он просит дедушку купить ему там участок земли и ферму, он хочет разводить лошадей. Отец Холли даёт ей восемьсот фунтов в год, они будут жить вполне обеспеченно, потому что Вэлу дедушка обещал давать пятьсот; что же касается фермы, он заявил, что не знает, ничего не может сказать; он не хочет, чтобы Вэл бросал деньги на ветер.

— Ну, вы посудите сами, — сказала Уинифрид, — должен же он что-нибудь делать.

Тётя Эстер высказала мнение, что дедушка рассуждает правильно, потому что, если он ему не купит фермы, то, во всяком случае, это ничем дурным не кончится.

— Но Вэл любит лошадей, — сказала Уинифрид, — это было бы для него таким подходящим занятием.

Тётя Джули заметила, что лошади очень ненадёжные разве этого не испытал Монтегью?

— Вэл совсем другой, — возразила Уинифрид, — он весь в меня.

Тётя Джули высказала уверенность, что голубчик Вал очень умный.