лягушку, которая была слишком велика, чтобы он мог проглотить её.

— Что все это означает? — сказал он. — «Скажу папе»? Вы мне никогда ничего не говорите.

Эмили не нашлась, что ответить. Сама Уинифрид подошла к отцу и, положив обе руки на его закутанные беспомощные руки, сказала:

— Монти не обанкротился, папа. Он просто вернулся домой.

Все трое ожидали, что случится что-то ужасное, и рады были хоть тому, что Уинифрид держит его за руки, но они не знали, как крепки корни в этом старом, похожем на тень Форсайте. Какая-то гримаса покривила его гладко выбритые губы и подбородок, какая-то тень пробежала между длинными седыми бакенбардами. Затем он твёрдо, почти с достоинством, произнёс:

— Он меня сведёт в могилу. Я знал, чем это кончится.

— Не нужно расстраиваться, папа, — сказала Уинифрид спокойно. — Я заставлю его вести себя прилично.

— Ах! — сказал Джемс. — Снимите с меня это, мне жарко.

Они размотали шаль. Он повернулся и твёрдой поступью направился в столовую.

— Я не хочу супу, — сказал он Уормсону и опустился в своё кресло.

Все тоже сели — Уинифрид все ещё в шляпе, — в то время как Уормсон ставил четвёртый прибор. Когда он вышел из комнаты, Джемс сказал:

— Что он привёз с собой?

— Ничего, папа.

Джемс устремил взгляд на своё собственное отражение в ложке.

— Развод! — бормотал он. — Вздор! О чём я думал? Мне нужно было предложить ему пенсион, чтобы он не возвращался в Англию. Сомс! Ты съезди и предложи ему это.

Это казалось таким разумным и простым выходом, что Уинифрид даже сама удивилась, когда сказала:

— Нет, пусть уж он останется теперь, раз вернулся; он должен просто вести себя прилично — вот и все.

Все посмотрели на неё. Всем было известно, что Уинифрид мужественная женщина.

— Там ведь, — не совсем вразумительно начал Джемс, — кто знает, что за бандиты! Поищи и отними у него револьвер! И не ложись спать без этого. Тебе нужно взять с собой Уормсона, чтобы он у вас ночевал. А завтра я с ним сам поговорю.

Все были растроганы этим заявлением, и Эмили сказала ласково:

— Правильно, Джемс, мы не потерпим никаких глупостей.

— Ах! — мрачно пробормотал Джемс. — Я ничего не могу сказать.

Вошёл Уормсон с рыбой, и разговор перешёл на другую тему.

Когда Уинифрид сразу после обеда подошла к отцу поцеловать его и пожелать ему спокойной ночи, он поднял на неё такие вопрошающие, такие тревожные глаза, что она постаралась собрать все своё мужество, чтобы сказать как можно непринуждённее:

— Все благополучно, папа милый, не беспокойтесь, пожалуйста; мне никого не нужно, он совсем смирный. Я только расстроюсь, если вы будете волноваться. Спокойной ночи, спасибо, папа!

Джемс повторил её слова: «Спасибо, папа!» — словно он не совсем понимал, что это значит, и проводил её глазами до двери.

Она вернулась домой около девяти часов и прошла прямо наверх.

Дарти лежал на кровати в своей комнате, переодетый с ног до головы, в синем костюме и в бальных туфлях. Руки его были закинуты за голову, потухшая папироса торчала изо рта.

Уинифрид почему-то вспомнились цветы на окне в ящиках после знойного летнего дня — как они лежат, или, вернее, стоят, обессиленные от жары, но всё же чутьчуть оправившиеся после захода солнца. Казалось, словно на её опалённого супруга уже брызнуло немножко росы.

Он вяло сказал:

— Ты, наверное, была на Парк-Лейн? Ну, как старик?

Уинифрид не могла удержаться и желчно ответила:

— Не умер ещё.

Он вздрогнул, совершенно определённо вздрогнул.

— Пойми одно, Монти, — сказала она, — я не допущу, чтобы его кто-нибудь чем-нибудь расстраивал. Если ты не будешь вести себя прилично, уезжай туда, откуда приехал, или куда угодно. Ты обедал?

— Нет.

— Хочешь есть?

Он пожал плечами.

— Имоджин предлагала мне, я не стал.

Имоджин! Уинифрид в своём смятении позабыла о ней.

— Значит ты видел её? Что же она тебе сказала?

— Поп, целовала меня.

Уинифрид с чувством горькой обиды увидела, как его хмурое, желчное лицо прояснилось. «Да, — подумала она, — он любит её, а меня ни капли».

Глаза Дарти блуждали по сторонам.

— Она знает про меня? — спросил он.

И Уинифрид вдруг осенило: вот оружие, которым она может воспользоваться. Он боится, как бы они не узнали!

— Нет, Вал знает. А больше никто; они знают только, что ты уезжал.

Она услышала вздох облегчения.

— Но они узнают, — твёрдо сказала она, — если ты только дашь мне повод.

— Ну что же, — пробормотал он. — Добивай меня! Я уже и так уничтожен.

Уинифрид подошла к кровати.

— Послушай, Монти, — сказала она. — Я вовсе не хочу добивать тебя. И не хочу делать тебе больно. Я ни о чём не буду вспоминать. И не буду терзать тебя. Какой от этого толк? — она секунду помолчала. — Но, я так больше не могу и не буду так жить. И лучше, если ты это поймёшь. Я много страдала из-за тебя. Но я тебя любила, Ради этого…

Опущенный взгляд её зелено-серых глаз встретился со взглядом его карих глаз, глядевших из-под тяжёлых век; она вдруг дотронулась до его руки, повернулась и вышла.

У себя в спальне она долго сидела перед зеркалом, вертя машинально свои кольца, думая об этом смуглом, присмиревшем, почти незнакомом ей человеке, который лежал на кровати в другой комнате; она решительно не позволяла себе «терзаться», но её грызла ревность к тому, что он пережил, а минутами сердце её сжималось от жалости.

Сомс упорно дожидался весны — занятие нелёгкое для человека, который сознаёт, что время бежит, что дело ни на волос не подвигается и что по-прежнему нет выхода из паутины. Мистер Полтид не сообщал ничего нового, кроме того, что слежка продолжается и на неё, разумеется, уходит масса денег. Вэл и его троюродный брат уехали на фронт, откуда последнее время поступали утешительные известия; Дарти пока что держал себя прилично; Джемс не хворал; дела процветали как-то даже почти невероятно, И у Сомса не было, в сущности, никаких оснований тревожиться, кроме того только, что он чувствовал себя «связанным» и не мог сделать ни шагу ни в одном направлении.

Правда, он не совсем избегал Сохо: он не мог допустить, чтобы там подумали, что он «отстал», как сказал бы Джемс, — ведь ему в любую минуту может понадобиться снова «пристать». Но ему приходилось вести себя так сдержанно, гак осторожно, что он часто только проходил мимо ресторана «Бретань», даже не заглядывая туда, и сейчас же спешил выбраться из пределов этого квартала, который всегда вызывал у него ощущение, что он допустил какуюто ошибку в обращении со своей собственностью.

Так, возвращаясь однажды оттуда майским вечером, он вышел на Риджент-стрит и попал в толпу, которая произвела на него впечатление чего-то совершенно невероятного — орущая, свистящая, пляшущая, мятущаяся, неистово ликующая толпа, с фальшивыми носами, с дудками, с грошовыми свистульками, с какими-то длинными перьями и всяческими атрибутами полного идиотизма. Мейфкинг