— Гм! — пробормотал Сомс. — Это все?

— Да, — сказал мистер Полтид, — но это сулит надежды.

«Паук!» — подумал Сомс.

— До свидания.

Он направился к Грин-парку, чтобы выйти к вокзалу Виктория и поехать подземкой в Сити. Погода стояла тёплая для последних дней января. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь туман, горели на подёрнутой инеем траве, точно сверкающая паутина.

Маленькие паучки — большие пауки! И самый большой паук — это его собственное упорство, запутывающее все больше и больше своими нитями все пути к выходу. С какой целью этот тип увивается около Ирэн? Неужели это действительно так, как предполагает Полтид? Или, может быть, Джолион сочувствует ей в её одиночестве, как он однажды выразился, — ведь он всегда был такой сентиментальный радикал? А что, если это на самом деле так, как говорит Полтид? Сомс остановился. Этого не может быть! Этот субъект старше его на семь лет, ни внешностью он не лучше, ни богаче! Что же в нём может быть привлекательного?

«К тому же он вернулся, — подумал он, — не похоже, чтобы… Поеду-ка повидаться с ним!» И, вынув визитную карточку. Сомс написал:

Он свернул на Сент-Джемс-стрит и передал карточку швейцару клуба «Всякой всячины».

— Передайте это мистеру Джолиону Форсайту, как только он придёт, сказал он и, окликнув один из этих недавно вошедших в моду таксомоторов, сел и поехал в Сити…

Джолион получил эту записку в тот же день и отправился в «Клуб знатоков». Что нужно от него Сомсу? Не узнал ли он чего-нибудь о Париже? Переходя Сент-Джемсстрит, Джолион решил не делать тайны из своей поездки. «Но, во всяком случае, — подумал он, — не следует ставить его в известность, что она там, если он только уже не осведомлён». В таком сложном состоянии духа он вошёл в клуб, и его провели наверх, где у небольшого окна с выступом сидел Сомс и пил чай.

— Нет, благодарю, я не хочу чаю, — сказал Джолион, — я лучше покурю, если можно.

Шторы ещё не были опущены, хотя на улице уже зажглись фонари; кузены сели, молча оглядывая друг Друга.

— Я слышал, вы были в Париже, — наконец сказал Сомс.

— Да, только что вернулся.

— Мне говорил Вал; ведь он и ваш сын, по-видимому, вместе отправляются на фронт.

Джолион кивнул.

— Скажите, вы не встречали за границей Ирэн? Она, кажется, где-то там.

Джолион окутал себя клубом дыма, прежде чем ответить.

— Да, я видел её.

— Как она себя чувствует?

— Прекрасно.

Снова наступило молчание. Затем Сомс откинулся на спинку стула.

— Когда мы с вами виделись в последний раз, — сказал он, — я находился в нерешительности. Мы с вами беседовали, и вы высказали своё мнение. Я не хочу возвращаться к этому спору. Я только, хочу сказать вот что: моё положение крайне затруднительно. Я бы не хотел, чтобы вы настраивали её против меня. То, что произошло когдато, было очень давно. Я хочу предложить ей забыть прошлое.

— Ведь вы уже предлагали ей, — пробормотал Джолион.

— Тогда это было для неё неожиданно, это потрясло её. Но чем больше она об этом думает, тем для неё должно быть яснее, что это единственный разумный выход для нас обоих.

— Я бы сказал, что я вынес совершенно другое впечатление из разговоров с ней, — сказал Джолион с необычайным спокойствием. — И простите, если я позволю себе заметить, что вы в корне заблуждаетесь, думая, что рассудок Тут что-нибудь значит.

Он увидел, как бледное лицо его кузена стало ещё бледней: сам того не зная, он повторил слова Ирэн.

— Очень вам благодарен, — сказал Сомс, — но я, может быть, вижу лучше, чем вы думаете. Я только хотел бы быть уверенным, что вы не воспользуетесь вашим влиянием для того, чтобы восстанавливать её против меня.

— Не знаю, из чего вы заключили, что я вообще имею на неё какое-то влияние, — сказал Джолион. — Но если бы и имел, я считал бы своим долгом употребить его лишь на то, что, по моему мнению, способствовало бы её счастью. Я, знаете ли, как теперь, кажется, принято говорить, «феминист».

— Феминист! — повторил Сомс, словно стараясь выгадать время. — Нужно ли это понимать так, что вы против меня?

— Грубо говоря, — сказал Джолион, — я против того, чтобы женщина жила с мужчиной, которого она определённо не любит. Мне это кажется отвратительным.

— И я полагаю, всякий раз, как вы видите её, вы стараетесь внушить ей эти ваши взгляды?

— Вряд ли я сейчас имею возможность видеться с нею.

— Вы не собираетесь обратно в Париж?

— Да нет, насколько мне известно, — сказал Джолион, чувствуя внимательно насторожённый взгляд Сомса.

— Отлично, это все, что я имел вам сказать. И знаете, всякий, кто становится между мужем и женой, берет на себя тяжёлую ответственность.

Джолион встал и слегка поклонился.

— До свидания, — сказал он и, не протянув руки, повернулся и пошёл.

Сомс, не двигаясь, смотрел ему вслед. «Мы, Форсайты, — думал Джолион, садясь в кэб, — очень цивилизованная публика. У людей попроще дело, наверно, дошло бы до драки. Если бы мой мальчик не отправлялся на эту войну…»

Война! Прежние сомнения зашевелились в нём. Хороша война! Порабощение народов или женщин! Стремление подчинить, навязать своё господство тем, кто вас не хочет! Отрицание самой элементарной порядочности! Собственность, священные права! И всякий, кто против них, — пария. «Но я, слава богу, всегда хоть чувствовал, что я против них», — думал он. Да! Он помнил, что даже до своей первой неудачной женитьбы его приводили в негодование жестокие расправы в Ирландии [57] или эти ужасные судебные процессы, когда женщины делали попытку освободиться от мужей, которые им были ненавистны. Это церковники считают, что свобода души и тела — два разных понятия! Пагубное учение! Можно ли так разделять душу и тело? Свободная воля — в этом сила, а не греховность любого союза. «Мне бы следовало сказать Сомсу, — подумал он, — что, на мой взгляд, он просто смешон. Ах, но он и трагичен в то же время!»

Действительно, что в мире может быть трагичнее человека, ставшего рабом своего неудержимого инстинкта собственности, человека, который ничего за этим не видит и даже неспособен просто понять чувства другого человека! «Надо написать ей, предостеречь её, — думал Джолион. — Он собирается сделать ещё попытку». И всю дорогу, пока он ехал домой в Робин-Хилл, он мысленно протестовал против этого неодолимого чувства долга по отношению к сыну, которое мешало ему уехать обратно в Париж…

А Сомс долго ещё сидел в кресле, не в силах преодолеть не менее грызущую ревнивую боль, словно ему внезапно открылось, что этот человек действительно имеет перед ним преимущество, что он успел сплести новую паутину и преградить ему путь. «Следует ли это понимать так, что вы против меня?» Он ничего не добился, задав этот хитрый вопрос. Феминист! Фразёр несчастный! «Мне только не надо торопить события, — думал он. — У меня ещё есть время: он сейчас не едет в Париж, если он только не соврал. Подождём до весны». Хотя что могла принести ему весна, он и сам не мог бы сказать, — разве только усилить его мучения. И, глядя на улицу, где фигуры прохожих возникали в кругах света то у одного, то у другого фонаря, Сомс думал: «Все кажется ненужным, все бессмысленно. Я одинок в этом все несчастье».