Он сел на край стоявшего рядом с ним стула, обитого серебристым штофом.

— Вы не изменились, — сказал он.

— Нет? Зачем вы пришли?

— Обсудить кое-какие вопросы.

— Я слышала, что вы хотите, от вашего двоюродного брата.

— Ну и что же?

— Я готова. Я всегда хотела этого.

Теперь ему помогал звук её голоса, спокойного и сдержанного, вся её застывшая, насторожённая поза. Тысячи воспоминании о ней, всегда вот так насторожённой, пробудились в нём, и он сказал желчно:

— Тогда, может быть, вы будете так добры дать мне информацию, на основании которой я мог бы действовать. Приходится считаться с законом.

— Я ничего не могу вам сказать, чего бы вы не знали.

— Двенадцать лет! И вы допускаете, что я способен поверить этому?

— Я допускаю, что вы не поверите ничему, что бы я вам ни сказала, но это правда.

Сомс пристально посмотрел на неё. Он сказал, что она не изменилась; теперь он увидел, что ошибся. Она изменилась. Не лицом — разве только, что ещё похорошела, не фигурой — разве стала чуть-чуть полнее. Нет! Она изменилась не внешне. В ней стало больше, как бы это сказать, больше её самой, появилась какая-то решительность и смелость там, где раньше было только пассивное сопротивление. «А! — подумал он. — Это независимый доход! будь он проклят, дядя Джолион!»

— Я полагаю, вы теперь обеспечены? — сказал он.

— Благодарю вас. Да.

— Почему вы не разрешили мне позаботиться о вас? Я бы охотно сделал это, несмотря ни на что.

Слабая улыбка чуть тронула её губы, но она не ответила.

— Ведь вы все ещё моя жена, — сказал Сомс.

Зачем он сказал это, что он подразумевал под этим, он не сознавал ни в ту минуту, когда говорил, ни позже. Это был трюизм, почти лишённый смысла, но действие его было неожиданно. Она вскочила с кресла и мгновение стояла совершенно неподвижно, глядя на него. Он видел, как тяжело подымается её грудь. Потом она повернулась к окну и распахнула его настежь.

— Зачем это? — резко сказал он. — Вы простудитесь в этом платье. Я не опасен. — И у него вырвался желчный смешок.

Она тоже засмеялась, чуть слышно, горько.

— Это — по привычке.

— Довольно странная привычка, — сказал Сомс тоже с горечью. — Закройте окно!

Она закрыла и снова села в кресло. В ней появилась какая-то сила, в этой женщине — в этой… его жене! Вот она сидит здесь, словно одетая броней, и он чувствует, как эта сила исходит от неё. И как-то почти бессознательно он встал и подошёл ближе, — ему хотелось видеть выражение её лица. Её глаза не опустились и встретили его взгляд. Боже! Какие они ясные и какие темно-темно-карие на этой белой коже, под этими волосами цвета' жжёного янтаря! И какие белые плечи! Вот странное чувство! Ведь он должен был бы ненавидеть её!

— Лучше было бы всё-таки не скрывать от меня, — сказал он. — В ваших же интересах быть свободной не меньше, чем в моих. А та старая история уж слишком стара.

— Я уже сказала вам.

— Вы хотите сказать, что у вас ничего не было — никого?

— Никого. Поищите в вашей собственной жизни.

Уязвлённый этой репликой. Сомс сделал несколько шагов по комнате к роялю и обратно к камину и стал ходить взад и вперёд, как бывало в прежние дни в их гостиной, когда ему становилось невмоготу.

— Нет, это не годится, — сказал он. Вы меня бросили. Простая справедливость требует, чтобы вы…

Он увидел, как она пожала этими своими белыми плечами' услышал, как она прошептала:

— Да. Так почему же вы не развелись со мной тогда? Не все ли мне было равно?

Он остановился и внимательно, с каким-то любопытством посмотрел на неё. Что она делает на белом свете, если она правда живёт совершенно одна? А почему он не развёлся с ней? Прежнее чувство, что она никогда не понимала его, никогда не отдавала ему должного, охватило его, пока он стоял и смотрел на неё.

— Почему вы не могли быть мне хорошей женой?

— Да, это было преступлением выйти за вас замуж. Я поплатилась за это. Вы, может быть, найдёте какой-нибудь выход. Можете не щадить моего имени, мне нечего терять А теперь, я думаю, вам лучше уйти.

Чувство, что он потерпел поражение, что у него отняли все его оправдания, и ещё что-то, но что, он и сам не мог себе объяснить, пронзило Сомса, словно дыхание холодного тумана — Машинально он потянулся и взял с камина маленькую фарфоровую вазочку, повертел её и сказал:

— Лоустофт. Где это вы достали? Я купил такую же под пару этой у Джобсона.

И, охваченный внезапными воспоминаниями о том, как много лет назад он и она вместе покупали фарфор, он стоял и смотрел на вазочку, словно в ней заключалось все его прошлое. Её голос вывел его из забытья.

— Возьмите её. Она мне не нужна.

Сомс поставил её обратно на полку.

— Вы позволите пожать вам руку? — сказал он.

Чуть заметная улыбка задрожала у неё на губах. Она протянула руку. Её пальцы показались холодными его лихорадочно горевшей ладони. «Она и сама ледяная, — подумал он, — всегда была ледяная». Но даже и тогда, когда его резнула эта мысль, все чувства его были поглощены ароматом её платья и тела, словно внутренний жар, никогда не горевший для него, стремился вырваться наружу. Сомс круто повернулся и вышел. Он шёл по улице, словно кто-то с кнутом гнался за ним, он даже не стал искать экипажа, радуясь пустой набережной, холодной реке, густо рассыпанным теням платановых листьев, — смятенный, растерянный, с болью в сердце, со смутной тревогой, словно он совершил какую-то большую ошибку, последствия которой он не мог предугадать. И дикая мысль внезапно поразила его — если бы вместо: «Я думаю, вам лучше уйти», она сказала: «Я думаю, вам лучше остаться!» — что бы он почувствовал? Что бы он сделал? Это проклятое очарование, оно здесь с ним, даже и теперь, после всех этих лет отчуждения и горьких мыслей. Оно здесь и готово вскружить ему голову при малейшем знаке, при одном только прикосновении. «Я был идиотом, что пошёл к ней, — пробормотал он. — Я ни на шаг не подвинул дело. Можно ли было себе представить? Я не думал!..» Воспоминания, возвращавшие его к первым годам жизни с ней, дразнили и мучили его. Она не заслужила того, чтобы сохранить свою красоту, красоту, которая принадлежала ему и которую он так хорошо знает. И какая-то злоба против своего упорного восхищения ею вспыхнула в нём. Всякому мужчине даже вид её был бы ненавистен, и она этого заслуживает. Она испортила ему жизнь, нанесла смертельную рану его гордости, лишила его сына. Но стоило ему только увидеть её, холодную, сопротивляющуюся, как всегда, — он терял голову. Это в ней какой-то проклятый магнетизм. И ничего удивительного, если, как она утверждает, она прожила одна все эти двенадцать лет. Значит, Босини — будь он проклят на том свете! — жил с ней все это время. Сомс не мог сказать, доволен он этим открытием или нет.

Очутившись наконец около своего клуба, он остановился купить газету. Заголовок гласил: «Буры отказываются признать суверенитет!» Суверенитет! «Вот как она! — подумал он. — Всегда отказывалась. Суверенитет! А я всё же обладаю им по праву. Ей, должно быть, ужасно одиноко в этой жалкой маленькой квартирке!»