– Двадцать лет назад я сказал бы: 'Нет!' Теперь не знаю. Как ни странно, бояться им нужно отнюдь, не истинно религиозных людей.

– Почему?

– Потому что те их не тронут. Армия, имперский аппарат, англичане в колониях – вот с кем они придут в столкновение. И первый очаг враждебности – её собственная семья.

– Сделанного не воротишь, так что убиваться не стоит. Давай-ка напишем новое воззвание. Сейчас, к счастью, ожидается спад в торговле. Люди с деньгами ухватятся за нашу идею.

– Как хочется, чтобы в трудное время люди не стали прижимистее! Если станут, безработных будет ещё больше.

Хилери достал блокнот и застрочил. Жена заглянула в него через плечо мужа и прочла:

'Всем, кого это касается!

А разве найдётся человек, которого не касался бы факт существования рядом с ним тысяч людей, от рождения до смерти лишённых элементарных жизненных удобств, не знающих, что такое подлинная чистота, подлинное здоровье, подлинно свежий воздух, подлинно доброкачественная пища?'

– Хватит и одного 'подлинно', милый.

Прибыв на цветочную выставку в Челси, леди Монт глубокомысленно объявила:

– Босуэл и Джонсон встречаются со мной у башмачков. Какая толчея!

– Да, тётя. И больше всего здесь людей из народа. Они пришли потому, что тянутся к красоте, которой лишены.

– Я не в силах заставить тянуться Босуэла и Джонсона. Вон Хилери! Он носит этот костюм уже десять лет. Бери деньги и беги за билетами, не то он сам уплатит.

Динни проскользнула к кассе с пятифунтовой бумажкой, стараясь не попасться дяде на глаза, взяла четыре билета и с улыбкой обернулась.

– Видел, видел твои змеиные повадки, – усмехнулся Хилери. – С чего начнём? С азалий? На выставке цветов я имею право быть чувственным.

Леди Монт двигалась так неторопливо, что в людском потоке то и дело возникали небольшие водовороты, и глаза её из-под приспущенных век рассматривали посетителей, призванных, так сказать, служить фоном для цветов.

Несмотря на сырой и холодный день, павильон, в который они вошли, был согрет человеческим теплом и благоуханием растений. Здесь перед искусно подобранными группами цветов предавались созерцанию их прелести самые различные представители людского рода, объединённые лишь тем непостижимым родственным чувством, которое порождается любовью к одному и тому же делу. Все вместе они составляли великую армию цветоводов – людей, выращивающих в горшках примулы, в лондонских садиках на задах – ирисы, настурции и гладиолусы, в маленьких пригородных усадебках – левкои, мальвы и турецкую гвоздику. Попадались среди них и служащие крупных цветоводств, владельцы теплиц и опытных участков, но таких было немного: они либо пришли раньше, либо должны были появиться позже. На лицах проходивших читалось любопытство, словно они присматривались к чему-то такому, за что им вскоре предстоит приняться; уполномоченные цветочных фирм отходили в сторону и делали заказы с видом людей, заключающих пари. Приглушённые голоса, которые обменивались замечаниями о цветах и выговаривали слова на все лады – лондонский, провинциальный, интеллигентский, сливались в единое жужжание, похожее на пчелиный гул, хотя и не такое приятное. Цветочный аромат и это приглушённое выражение национальной страсти, бурлившей меж парусиновых стен, оказали на Динни столь гипнотическое действие, что она притихла и переходила от одной блистательной комбинации красок к другой, растерянно поводя своим слегка вздёрнутым носиком.

Возглас тётки вывел её из оцепенения.

– Вот они! – объявила она, указывая вперёд подбородком.

Динни увидела двух мужчин, стоявших так неподвижно, что девушка подумала, не забыла ли эта пара, зачем явилась сюда. У одного были рыжеватые усы и печальные коровьи глаза; второй напоминал птицу с подшибленным крылом. Они стояли застыв, в неразношенных праздничных костюмах, не говоря ни слова и даже не глядя на цветы, как будто провидение закинуло их сюда, не дав им никаких предварительных инструкций.

– Который из них Босуэл, тётя?

– Тот, что без усов, – ответила леди Монт. – У Джонсона зелёная шляпа. Он глухой. Это так на них похоже!

Они направились к садовникам, и к Динни донёсся её возглас:

– А! Садовники вытерли руки о штаны, но по-прежнему молчали.

– Нравится? – услышала Динни вопрос тётки. Губы Босуэла и Джонсона зашевелились, но девушка не уловила ни одного членораздельного звука. Тот, кого она считала Босуэлом, приподнял шляпу и почесал голову. Затем тётка указала рукой на башмачки, и второй, тот, что в зелёной шляпе, внезапно заговорил. Он говорил так, что – как заметила Динни – даже её тётка не могла разобрать ни слова, но речь его все лилась и лилась и, казалось, доставляла ему немалое удовлетворение. Время от времени тётка восклицала: 'А!' – но Джонсон продолжал говорить. Внезапно он умолк, леди Монт ещё раз воскликнула: 'А!' – и снова присоединилась к племяннице.

– Что он сказал? – спросила Динни.

– Ничего. Ни слова, – ответила тётка. – Это просто немыслимо. Но ему приятно.

Она помахала рукой обоим садовникам, которые вновь застыли, и двинулась дальше.

Теперь они вошли в павильон роз. Динни взглянула на ручные часы, она условилась с Уилфридом встретиться здесь у входа.