вниз – кто-то вышел, этот звук ее не интересует; вот он повторяется снова. А вот звук более отдаленный и подающий надежду – звук захлопываемой лестничной входной двери внизу и после него шаги наверх по лестнице – все внимание ее мобилизуется, если бы она была собачкой, она навострила бы ушки, так чутко она прислушивается, и сердце опять отбивает дробь. Уже устало тревожиться ее сердце, хоть она и очень молода – устало все-таки! Слишком много терзаний! Вот и сейчас: услышанные шаги во втором этаже стихли, и кто-то открывает ключом дверь… и снова тишина, строгая, равнодушная и такая же холодная, как струйка воздуха, которая тянется через щелку ей в лицо. Опять стук двери, два разговаривающих голоса и шаги вниз – не то! А вот и шаги наверх, послышавшиеся вдруг очень близко (они были сначала заглушены голосами), но это не его шаги – это шаги тяжелые, медленные, сопровождаемые усиленным дыханием: это идет кто-то, страдающий одышкой, кто-то старый. Шаги останавливаются и опять тишина. Слышно, как бьют часы, уже половина второго. Совсем скоро мать позовет обедать, а потом на работу… Господи, Господи, он не придет! За что Бог наказывает ее, за что? «Знаю: брата я не ненавидела и сестры не предала», – эти строчки Ахматовой как раз к ней! За что же ее наказывать, за что? Она опять нагибается к щелке и вдруг слышит удар захлопывающейся лестничной двери и шаги наверх – шаги быстрые, молодые… кто-то взбегает через ступеньку, ближе… ближе. Похоже на него, но страшно верить: а вдруг шаги опять остановятся, не дойдя? Но шаги не останавливаются, и вот она уже видит в щелку очертание фигуры в кожаной куртке… Ой, Господи, он! Какое счастье! Она только хочет покинуть свой наблюдательный пункт, как замечает, что Геня, не дойдя до двери, остановился и, опираясь о перила, словно в раздумьи… Минута, другая, третья… Геня не идет звонить – почему? Он точно раздумывает: войти или не войти? Открыть ему сейчас – значит выдать себя, отойти – риск: ведь он колеблется, а вдруг уйдет?!

– Стригунчик, обедать! – раздается так хорошо знакомый, ненужный и досадный оклик матери.

Не отвечая, она снова нагибается к щелке: Геня все также стоит. Будь что будет! И она распахивает дверь.

– Геня, вы? Здравствуйте! Отчего вы не идете, а стоите здесь?

Он подошел и взял ее за руку:

– Здравствуйте, Леночка. Я как раз хотел позвонить, а вы – тут как тут!

Они входят в комнату, и каждый ловит на другом внимательный и как будто настороженный взгляд.

– Геня, вы не оскорбились ли, что я вас сравнила с Бенкендорфом? Я упрекала себя за эту фразу.

– Нет, нет, Леночка, что вы! Вчера утром я оказался занят, а вечером голова разболелась – только и всего, – ответил он, но ей почему-то показалось, что головная боль – только предлог, прикрывающий подлинную причину. Однако допрашивать опять не решилась.

Геня лихо доставил ее в такси на работу и все продолжение пути кормил ее шоколадными конфетами, доставая их из коробки и поднося к ее губкам в промежутках между поцелуями. Для разговоров, таким образом, времени не оставалось. Решено было, что к 8 вечера он заедет за ней в больницу, и они проведут вечер вместе.

В этот вечер впервые был затронут вопрос о ее происхождении.

– Кто этот старый человек в таком странном одеянии, Леночка? – спросил Геня, указывая на одну из фотографий в комнате Нелидовых.

– Дедушка, он был сенатор. Это камергерский мундир.

– Ого! – сказал Геня. – У вас, наверно, бывают неприятности вследствие этого, Леночка?

– Да, Геня, от вас я скрывать не хочу: мы с мамой очень много бедствовали, иначе я не работала бы в тюремной больнице. Вы советский человек, Геня, и тем не менее, наверно, согласитесь, что преследовать меня за моих предков – несправедливо, так как я ведь тут ни в чем не виновата.

– Да, разумеется. Перегиб палки, и таких перегибов у нас много. У вас, кроме матери, есть еще родные, Леночка?

– Нет, родных нет.

– Как? Никого? – почему-то удивился он.

– Только двоюродная сестра, – сказала Леля.

– Ах, вот как! Она живет одна, или…?

– Нет, в семье, с бабушкой и с мужем… Бабушка ее относится ко мне как к родной внучке, хотя с ней как раз мы не в родстве: она приходится моей Асе бабушкой по отцу, а не по материнской линии.

– Эта бабушка тоже, наверное, аристократка?

– Бологовская, вдова свитского генерала.

Выслушивая эти спокойные и простые ответы, он несколько раз бросал на нее быстрый и как будто удивленный взгляд.

– Ваша мамаша, наверно, ко мне не очень благоволит: я человек другого круга.

– У нас нет теперь нашего круга, Геня: nous sommes declasses ^[102], как сказали бы французы. Притом… знаете, Геня, теперь аристократическому кругу приписывают много таких недостатков, которых не было на самом деле: зазнайство в нашей среде считалось дурным тоном, присущим выскочкам. В детстве за нами очень строго следили, чтобы мы были вежливы и приветливы со всеми окружающими, с прислугой. Когда я теперь наблюдаю надменные мины, с которыми молодые врачи проходят мимо младшего персонала, я невольно думаю: вот бы им поучиться вежливости у мамы или у Натальи Павловны.

– Да, да, возможно, – бормотал он несколько озадаченно, пристально всматриваясь в нее и вертя свою шляпу. – Так вы полагаете, что Зинаида Глебовна… – и оборвал фразу. Леля мысленно докончила ее за него: «не была бы против нашего брака», – румянец залил ее щеки и, понимая, что ответ ее должен быть в высшей степени тактичен и ничуть не изобличать ее догадок, она сказала:

– Моя мама кротка и добра и готова любить всех, кто добр со мной, – и замерла в ожидании следующих слов. Но он сказал совсем другое:

– А ваша кузина вышла за человека вашего круга или из новой среды?

По всей вероятности, он спрашивал это, желая точнее уяснить себе, как будет принят сам, почему бы иначе он задал такой вопрос. Она взглянула ему в лицо, собираясь ответить с той же искренностью, но встретила взгляд, в котором сверкнуло слишком обнаженное, жадное любопытство, и это ее остановило. Минуту она молчала и опять призвала на помощь весь свой такт.

– Он не аристократ, но человек интеллигентный, как и вы. Ее он безумно любит, и это то главное, что нам в нем дорого.

– А как его фамилия?

Леле казалось, что кто-то, неосязаемо касаясь ее уха, шепчет ей: «осторожней!»

– Казаринов, – ответила она после минуты нового молчания.

Почему-то и он молчал несколько минут, а вслед за тем, не продолжая этого разговора, – разговора, который касался обнаженных проводов высокого напряжения, – вдруг сказал:

– А не махнуть ли нам в кино, Леночка?

– С удовольствием, Геня.

Но она не следила за кинокомедией, над которой потешался он, она думала над тем, что заставило ее солгать ему и каковы могут быть последствия этой лжи? Вспоминая, как странно блеснули его глаза, она говорила себе: «Я просто становлюсь мнительна в этом пункте. Однако ж обязывать чужого человека хранить семейные тайны – несколько опрометчиво! Я правильно сделала, что не сказала; я все расскажу, и про следователя, и про Олега, когда стану невестой – не раньше, не позже», – и успокоилась на этом решении.

Когда придет эта минута? Он что-то должен сделать с ней, чего она еще не