Он выполз из своей щели и сходил к Красному Льву за зюйдвесткой. Потом опять принялся сосредоточенно втискиваться в расселину.
— Ч-черт!
Он выругался.
— Черт побери, где мой плащ?
Он обшарил все — Красный Лев, выбоина с водой. Смотровая Площадка…
— Не мог он остаться у Гнома, я не…
В расселинах и на камнях лежали водоросли, липкие и зловонные, — уж не под ними ли?
Прорезиненный плащ он нашел там, где и бросил, — у Гнома. Плащ весь был заляпан белым. Натянул его поверх куртки и вновь втиснул тело в убежище.
— Вот о чем никто никогда не предупредит, даже в голову не придет. Дело тут не в опасностях, не в лишениях — дело в том, что целые дни вылетают впустую из-за нелепейшей ерунды, из-за чертовых повторений, в паршивой мелочной суете пустяковых недоразумений, на которые в жизни и внимания бы не обратил, если бы был занят делом, или сидел в Красном Льве, или бежал бы к своей малышке… Где нож? Ч-черт!
Нож оказался на месте — слева, на ремне, — и давил на ребра, как каменный выступ. С трудом вытащив нож, он еще раз выругался.
— Лучше думать сейчас. Не нужно было на это отвлекаться во время работы. Если бы я продумал свои действия еще вчера ночью, я спланировал бы день шаг за шагом и успел все. Теперь — задачи. Во-первых, закончить линию водорослей. Потом — найти место для одежды, чтобы больше не паниковать. Если сложить все вместе — не забудешь, где что. Во- вторых, нет, в-третьих. «Во-вторых» была одежда. Во-первых, сложить одежду в расселину, потом заняться водорослями и довести до конца линию, в-третьих, — вода. Рыть невозможно. Значит, воду надо собрать, когда пойдет дождь. Подыскать расселину выше линии брызг и ниже гуано. И подготовить место для сбора.
Он поработал челюстью. В вязаном шлеме с такой щетиной довольно паршиво. Он лежал, чувствуя легкое покалывание в обожженных солнцем руках и ногах. Снова начинали донимать все неровности камня.
— Скоро пойдет дождь. Воды тогда станет
Он вспомнил, как утром был уверен, что спасут его днем, и сердце безотчетно екнуло, будто кто-то нарушил данное слово. Он лежал, глядя в звезды, и соображал, где же тут раздобыть деревяшку и постучать. Но деревяшек на скалах не было — даже огрызка карандаша. Не было и соли, чтобы бросить через левое плечо. Может, капля соленой морской воды сгодится?
Он поработал правой рукой и потрогал правую ногу. Подживший рубец тоже наверняка обгорел — рубец мягко жгло, не то чтобы неприятно, но чересчур уж ощутимо. Он поморщился и тотчас почувствовал, как щетина опять царапнула по подшлемнику.
— Четвертое. Наточить нож и побриться. Пятое. Убедиться, что кишечник работает.
Обгоревшую кожу жгло.
— Это просто обыкновенная реакция. Я прошел сквозь настоящий ад — в море и в этой воронке — и, когда выбрался, слишком уж возликовал. А теперь — спад. Надо уснуть. Успокойся и сосредоточься на сне.
Обожженная кожа горела, щетина скребла по подшлемнику и кололась, а неровности камня раздували под ним свои медленно тлеющие костры. Они были везде, как море. И остались даже тогда, когда сознание переключилось. Они превратились в светящуюся картину, они обернулись Вселенной, и его то бросало вверх, откуда, зависнув в пространстве, он их разглядывал, то снова — вниз, распиная на каждом мучительном костерке.
Он открыл глаза, посмотрел вверх. Потом снова закрыл и пробормотал:
— Я сплю.
Он открыл глаза, но солнце осталось. Свет слегка пригасил костры, и теперь рассудок мог от них отвлечься. Он лежал, глядя в дневное небо, и пытался припомнить свойства времени, которое оказалось способно вдруг так сжаться.
— Я же не спал!
Рассудок никак не желал выбираться из щели и заниматься всем, что наметил на сегодняшний день. Он бросил беззвучно в безоблачную пустыню:
— Сегодня меня спасут.
Он извлек себя из расселины; воздух был такой теплый, что он снял с себя все, кроме брюк и свитера. Аккуратно свернул одежду и положил в щель. Склонился над выбоиной с водой, и красное пятно оставило на груди отметину. Пил он долго, а когда оторвался, заметил, что темное пространство между водой и окошком стало шире.
— Надо набрать воды побольше.
Полежал неподвижно, пытаясь сообразить, что важней — сразу заняться резервуаром или закончить сначала линию водорослей. Вспомнил, как быстро может промелькнуть время, если выпустить его из виду, и полез на Смотровую Площадку. День искрился красками. Солнце припекало, весело играя блестками на темно-синей поверхности моря. Скалы сверкали всеми цветами радуги, а тени их — если не смотреть прямо — были пурпурны. Он взглянул вниз, на Проспект — красота! Он закрыл глаза и снова открыл, и скалы и море показались ему ненастоящими. Это лишь цветовой образ, заполнивший все три проема его окна.
— Я еще сплю. Я заперт в собственном теле.
Он пошел к Красному Льву и присел там у воды.
— И зачем я все это таскал?
Хмурясь, смотрел он на море.
— Надо бы раздобыть еду. Хотя есть не хочется. Лучше займусь-ка я водорослями.
Он сходил к расселине за спасательным поясом и ножом и отправился к Большому Утесу. Там он еще вчера успел ободрать в пределах досягаемости почти все, и теперь приходилось тянуться. Пришлось поднапрячь и память, когда очертания одного из камней показались ему вдруг знакомы.
— Сюда я приходил за камнями для Гнома. Вон ту глыбу я тоже пытался сдвинуть с места, но она, хоть и с трещиной, даже не шелохнулась.
Хмурясь, глядел он на камень. Потом медленно пополз вниз, и полз, пока не повис, держась за край скалы, на вытянутых руках, а трещина не оказалась всего в футе от глаз. Всю ее, как поверхность скалы, в тех местах, куда достигала вода, покрывали ракушки и какие-то загадочные наросты. Теперь трещина стала шире. А каменная глыба сошла с места и накренилась, похоже, примерно на восьмую дюйма. В глубине трещины была ужасающая темнота.
Он застыл, созерцая зияющую дыру и забыв, о чем думал раньше. Теперь глыба была просто неким выступающим из воды предметом, который он изучал, поводя головой из стороны в сторону.
— Откуда, черт побери, знаю я этот камень? Я же здесь в первый раз…
Знаю — не как фронтового приятеля, с которым сходишься слишком быстро, ибо хочешь не хочешь, приходится жить с ним бок о бок нескончаемые часы, но — как родственника, что наезжает от случая к случаю много лет подряд, или как друга детства, или же няньку — иначе говоря, как всех тех, с кем знаком целую вечность; знаю — как скалы детства, которые изучал, исследовал каждый год на каникулах, вспоминал в темноте постели; пальцы даже
