уступаемых кубриков на сторожевых кораблях Северного патруля. Он поднял лицо от кожуха и, повернувшись, стал взбираться по трапу на мостик. Должно быть, там целые акры этой краски, розовой, что задница у младенца. Как в Тресселине. Там-то Нат и овладел ею — овладел в обоих смыслах, да еще благодарил за подсказку.

Эсминец сильно качало: Нат как раз спускался по верхнему трапу и, словно долгоножка, осторожно переставлял длиннющие конечности, пытаясь удержать равновесие. И тут — вот незадача! — прямо перед ним возникли лицо и фуражка. Нат отдал честь, как всегда почти теряя равновесие, хотя на сей раз устоял на месте, сбалансировав обеими ногами.

— А… Нат! Как служится? Доволен?

Почтительная Натаниелова улыбка, правда, чуть-чуть приторная. Нужно же и хорошо ее видеть.

— Да, сэр.

Ногами-то перебирай по корме, ты, болван долговязый.

Наверх, наверх. Мостик, слабый ветерок, полдень.

— Привет. Общий курс ноль-девять-ноль. Идем зигзагом, курсом один-один-ноль. И, доложу тебе, позиция закреплена намертво, а не так, как в твое дежурство, не мотаемся по всему океану. Получай корабль в полное свое распоряжение. Да, учти, старик не в духе, так что будь начеку.

— Когда «зиг»? Через десять секунд? Я поймал ее.

— Увидимся в полночь, когда ведьмы слетаются.

— Пятнадцать лево руля! Прямо руль! Так держать!

Он быстро оглядел конвой и взглянул на корму. Нат был там, с унылым постоянством стоя на своем обычном месте, широко расставив ноги, заслонив лицо руками. Покрытая пробковой массой палуба ходила под ним ходуном, постоянно меняя положение, а он, уцепившись за леер, раскачивался вместе с ней. Освещенное окно, наблюдавшее сверху за его телодвижениями, скривилось в гримасу, замаскированную под усмешку.

Господи, как же я тебя ненавижу! Так и съел бы с потрохами. Потому что ты постиг ее тайну, обрел право задирать ей перелицованную твидовую юбку; потому что вы вдвоем соорудили себе местечко, куда мне путь заказан; потому что благодаря своей идиотской невинности ты получил предназначенное мне и без чего я сойду с ума.

Им овладел новый прилив ненависти к Натаниелю, и не из-за Мэри, не из-за того, что этих двоих свел слепой случай, с тем же успехом Нат мог споткнуться, налетев на рым-болт. Нет, все дело было в том, что он мог позволить себе сидеть вот так, раскачиваясь в такт с морем, когда они на волоске от гибели, от конца, который будет одновременно мучительным и несущим успокоение — как при разрыве фурункула.

— О Боже!

«Уайлдбист» сделал поворот.

— Тридцать право руля! Средний вперед обеими машинами!

Из той точки, где сходились эсминцы охранения, уже прорывался беспорядочный сигнал.

— Прямо руль! Так держать! Малый вперед! Дружно!

Послышался топот шагов по трапу.

— Какого черта! Это что еще за игры?! — набросился на них капитан.

Торопливо и без запинки:

— Сэр, мне показалось, я видел обломки кораблекрушения по носу справа, но я не был уверен, поэтому продолжал держать курс и скорость, пока не освободился проход.

Капитан застыл на месте и, положив руку на козырек мостика, наклонился к нему:

— Что еще за обломки?

— Бревна строевого леса, сэр, их несет прямо под нами.

— Наблюдатель по правому борту!

— Да, сэр?

— Вы видели какие-нибудь обломки?

— Нет, сэр.

— Простите, сэр, я мог ошибиться, но рассудил, что лучше удостовериться, сэр.

Капитан протиснулся к нему поближе, лицом к лицу, и, вспоминая эту сцену, он крепче вцепился в скалу. Большое бледное морщинистое лицо, глаза воспалены от недосыпания и джина. На секунду-другую они сосредоточились на том, что показывало окно. Две смутно очерченные ноздри по обе его стороны уловили слабый, сладковатый запах. Затем в лице произошло изменение, но не резкое, а постепенное и оттого не сразу заметное. Лицо менялось, как у Ната, изнутри. Под бледной кожей с влажными складками, в уголках рта и возле глаз, мышцы еле заметно сдвигались, свидетельствуя о сложных, напряженных отношениях, пока лицо полностью не преобразилось; оно несло на себе отпечаток презрения и недоверия, в открытую унижая собеседника.

Рот раскрылся:

— Продолжайте нести вахту.

Замешательство оказалось слишком сильным, чтобы подобрать ответ или отдать честь. Он просто наблюдал, как лицо отвернулось от него, унося по трапу вниз свое понимание и презрение.

Жар и кровь, стучит в висках.

— Сэр, сигнал от капитана Д. «Куда это ты направляешься, красотка?»

Сигнальщик с деревянным лицом. Жар и кровь.

— Доложите капитану.

— Да-да, сэр.

Он снова повернулся к нактоузу:

— Пятнадцать лево руля! Прямо руль! Так держать!

Из-под руки он видел, как Нат проходит по шкафуту мимо связного, передающего сообщения с мостика.

Отсюда, сверху, он казался летучей мышью, свисающей вниз головой со свода пещеры. Нат двигался дальше своей валкой походкой, покачиваясь, пока не скрылся в носовом кубрике.

Он поймал себя на том, что проклинает невидимого Ната — проклинает за Мэри, за презрение на лице старого пьянчуги. Центр, вглядываясь поверх нактоуза в перевернутый мир, оказался захваченным целым шквалом эмоций, едких, темных, жестоких. И прежде всего чувством крайнего изумления: неужели такого доброго человека, как Нат, которого невольно любишь и за лицо, всегда меняющееся изнутри, и за истинное, вдумчивое внимание, и за бескорыстную, нерассуждающую любовь, можно так же до дрожи ненавидеть, словно смертельного врага? Изумление, что любовь и ненависть теперь составляли единое целое, сливались в одно нераздельное чувство. А может, удастся их разделить? Ненависть была ненавистью, такой, как всегда, — кислотой, разъедающий яд которой можно вынести только потому, что тот, кто ненавидит, достаточно силен.

— Я умею ненавидеть!

Он бросил быстрый взгляд на вахтенного, на шедший рядом «Уайлдбист» и отдал приказы для смены курса.

А как же любовь? Его любовь к Нату? Она рождала горе, растворенное в ненависти, отчего и получился новый, смертоносный раствор, обжигающий грудь и внутренности.

Склонившись над нактоузом, он бормотал:

— Будь я стеклянной фигуркой, с которой играл, плавал бы в бутылке с кислотой. И ничто меня не волновало бы.

Заг.