— Эту работу ты сможешь быстро освоить, — сказал Нобу, — и семья Арашино с удовольствием примет тебя. А я договорюсь с властями.

Он написал адрес господина Арашино на клочке бумаги и протянул его мне.

Несколько раз я повторила Нобу, как благодарна ему. С каждым разом его вид становился все более довольным. Когда я предложила ему прогуляться по свежему снегу, он посмотрел на часы и допил последний глоток пива.

— Саюри, — сказал он, — не знаю, когда мы увидимся и как к тому времени изменится мир. Но я буду думать о тебе каждый раз, когда захочу вспомнить о существующей в мире красоте и доброте.

— Нобу-сан, вы должны были стать поэтом!

— Во мне нет ничего поэтического, и ты прекрасно об этом знаешь.

— Произнесенные вами волшебные слова подсказывают мне, что вы собираетесь уходить. А как же наша прогулка?

— Сейчас слишком холодно. Давай ты меня проводишь до двери, и мы попрощаемся там.

Я спустилась за Нобу по лестнице и у входа в чайный дом помогла ему обуться. Затем надела свои высокие деревянные гета, подходящие для глубокого снега, и вышла с Нобу на улицу. Несколькими годами раньше его обязательно ждала бы машина, но во время войны на машинах ездили только государственные деятели, потому что всем остальным бензин стал недоступен. Я предложила Нобу проводить его до троллейбуса.

— Я не хочу, — сказал Нобу. — Мне предстоит встреча с нашим дистрибьютором в Киото и нужно очень многое обдумать.

— Должна вам сказать, Нобу-сан, мне показались более приятными ваши прощальные слова, сказанные в дальней комнате.

— В таком случае, встретимся там в следующий раз.

Я поклонилась и попрощалась с Нобу. Большинство мужчин обернулись бы и посмотрели через плечо, но Нобу, не оглядываясь дошел до угла и свернул на проспект Шийо. В руке я держала клочок бумаги с адресом Арашино, сжимая его так сильно, что он мог легко порваться. Я не могла понять, почему так нервничаю и чего так боюсь. Но глядя на падающий снег и на глубокие следы Нобу, мне показалось, я поняла причину моего беспокойства. Когда я снова увижу Нобу? Или Председателя? И даже Джион? Однажды ребенком меня оторвали от дома. Думаю, во мне жила память о том ужасном времени, заставлявшая меня чувствовать одиночество.

Я была удачливой молодой гейшей с огромным количеством поклонников, и вы можете подумать, что нашелся бы кто-то кроме Нобу, кто смог бы мне помочь. Но нуждающаяся гейша не похожа на драгоценный камень, оброненный на улице, который всякий рад поднять. Каждая из сотен гейш в Джионе боролась, пытаясь найти гнездо, в котором она могла бы укрыться от войны, и лишь немногим посчастливилось найти его. Поэтому с каждым днем, проведенным с семьей Арашино, я чувствовала себя все в большем долгу перед Нобу.

Я поняла, как мне повезло, весной следующего года, узнав о гибели гейши Райхи при бомбардировке Токио. Именно Райха, заставляла нас смеяться, говоря, что хуже будущего только прошлое. Она и ее мать были гейшами, а отец принадлежал к известной фамилии торговцев, и нам казалось, что Райхе легче всего пережить войну. Она погибла, читая книгу одному из своих племянников, в имении отца в Токио. По иронии судьбы во время этого же обстрела был убит знаменитый борец сумо Миягияма. Они оба жили в относительно комфортных условиях, А Тыква, след которой я потеряла, сумела выжить, несмотря на то, что фабрика, где она работала в Осака, подвергалась бомбардировке пять или шесть раз. В тот год я поняла, что невозможно предсказать, кто выживет в войну, а кто нет. Мамеха выжила, работая помощницей медсестры в небольшом госпитале префектуры Фукуи. А ее служанка Тацуми погибла во время атомного взрыва в Нагасаки. И ее костюмер, господин Ичода, умер от разрыва сердца во время одной из бомбардировок. Господин Бэкку, с другой стороны, работал на военно-морской базе в Осака и каким-то чудом уцелел. Генерал Тоттори прожил в гостинице Суруйя до самой смерти в середине 1950-х годов. Барон утопился в своем красивом пруду после того, как у него отобрали титул и большую часть имущества. Думаю, он просто не смог жить в мире, в котором невозможно стало удовлетворять любую свою прихоть.

Что же касается Мамы, то я никогда не сомневалась, что она выживет. С ее феноменальной способностью извлекать выгоду из страданий других людей она так втянулась в работу на «сером рынке», словно всю жизнь только этим и занималась. Она даже обогатилась во время войны, покупая и продавая фамильные вещи, принадлежавшие другим людям. Когда господин Арашино продал кимоно из своей коллекции, чтобы заработать наличные деньги, он попросил меня обратиться к Маме, чтобы она попробовала вернуть его. Многие кимоно, проданные в Киото, проходили через ее руки. Господин Арашино надеялся, что Мама учтет свой интерес и подержит его кимоно несколько лет, пока он не сможет его выкупить опять, но она не нашла его или, по крайней мере, так сказала.

Семья Арашино относилась ко мне очень по-доброму в течение всех тех лет, пока я жила в их доме. Ночью я спала с их дочерью и внуком на полу в мастерской. У нас было так мало угля, что мы жгли листья, газеты и журналы, все, что могли найти. Еды становилось все меньше, и вы даже не можете представить себе, что мы научились есть: соевые отходы, которыми обычно кормят домашний скот, идиотскую вещь под названием нукапан — рисовые отруби, обжаренные в пшеничной муке. Это блюдо выглядело как высушенная кожа, хотя, уверена, кожа гораздо приятнее на вкус. Изредка у нас появлялось немного картошки или батата, сушеного китового мяса или сардин, которые мы, японцы, всегда рассматривали как удобрение. За эти годы я так похудела, что меня бы никто не узнал на улицах Джиона. Иногда маленький внук Арашино, Юнтаро, плакал от голода, и тогда господин Арашино обычно продавал очередное кимоно из своей коллекции.

Однажды ночью, весной 1944 года, через несколько месяцев после того, как я поселилась в семье Арашино, мы пережили первую бомбардировку. Бомбы, падающие с ясного звездного неба, напоминали падающие звезды. Наша жизнь вполне могла тогда оборваться. Но бомбы обходили нас стороной, и не только в ту ночь, но и каждую ночь. Часто, вечерами, мы