него брать выкуп.

— Много с него возьмешь! — засмеялся Роберт.

— Ну, мы тогда отблагодарим по-другому. Аббат! Где аббат?

Кочерыжка прибежал, запыхавшись, ото рва, где он под предлогом соборования обшаривал умирающих. В последнее время он вспомнил о своем духовном сане, завел четки и требник, усиленно стараясь играть роль графского капеллана.

— Читай молитвы.

Аббат молчал, настороженно глядя, куда указывал ему граф. Тот извлек свой Санктиль и вместо ленты обвил его алой перевязью. Заставил Азарику преклонить колено и положил его острие ей на плечо.

— Ну? — повернул Эд к аббату гневное лицо.

«Боится молитвы читать над оборотнем, — догадалась Азарика, глядя в побелевшие от страха глаза аббата. — Значит, еще не совсем перед богом совесть потерял». Но она слишком была к нему добра. Аббат справился с волнением и заторопился, читая «Отче наш».

Эд поднял свой огромный блистающий меч и объявил во всеуслышание, что Озрик, храбрый сын Одвина, посвящается в благородные всадники отныне и навсегда.

— Радуйтесь! — кричало восторженное войско.

Они поехали рядами по просеке, на шлемы их падали желтые листья, будто ликующий лес осыпал их червонным золотом. За ними бежали люди, а какая-то поселянка в низко надвинутом платке прихрамывала, держась за стремена Роберта и Азарики.

— Благороднейшие сеньоры, не побрезгуйте выслушать нищую Агату… Когда-то вы знали меня Эрменгардой, в монастыре святой Колумбы.

Она откинула платок, и странно было видеть совершенно седую прядь при еще молодом, с ямочками на щеках лице. Агата, словно в бреду, то обращалась к народу, хваля доброту и благородство сеньора Роберта и сеньора Озрика, которых она знает лично, то заклинала сеньоров просить их Барсучий Горб в бенефиций у добрейшего графа Эда, чтобы их господином вновь не стал кто-нибудь вроде Тьерри…

— Скоро эта сумасшедшая замолчит? — спросил Эд, не оборачиваясь. — Озрик, заткни ей рот.

А Азарика все оборачивалась назад, к башне. Там выносили из пыточных камер тех, у кого были обожжены ноги. Там чудился ей мученический взор Винифрида, провожающий войско, гнедого коня и ее, удачливого оборотня.

Архиепископ Гоццелин в двурогой жемчужной митре восседал на стульчике возле кухонной плиты, где шипели и хлюпали всевозможные противни и формочки. Давал указания почтительным кондитерам:

— Сюда две унции миндального крема. А сюда муки, муки — ромовая баба перезрела, надо ей попудрить увядшие ланиты, хе-хе!

Прелат, слывший знатоком кулинарного искусства, объявил, что собственноручно приготовит весь десерт к свадьбе графа Парижского. Его неразлучные серафимы чуть в обморок не падали от кухонных запахов, а престарелому святителю все было нипочем!

— Где же яичный пудинг? Где вчерашнее сладкое тесто?

Главный повар смущенно доложил, что ночью кто-то проник на кухню и сладкое тесто поел… О, это не мыши, съедено слишком уж много! А человек сюда просто бы не смог проникнуть — дверь запирается, черный же ход задвинут рундуком неимовернейшей тяжести.

Архиепископ распорядился получше сторожить, соскреб с пальцев тесто и удалился. В полночь, отпев положенные молитвы, он только приготовился возлечь, как в спальню ввалились гневные повара, ведя и пиная ужасно толстого молодого человека. Гоццелин с первого взгляда распознал в нем одного из палатинов Эда.

— Экая силища! — негодовали повара. — Рундук сдвинул, как перышко, и три противня миндаля умял один!

Гоццелин всех выслал и стал рассматривать силача.

— Как тебя зовут, сын мой?

— Авель.

— Это академическое имя, вероятно данное тебе в монастырской школе. А как тебя назвали при святом крещении?

— Горнульф из Стампаниссы.

— И ты, конечно, бастард?

— Да… — еле слышно просипел Авель, опуская голову.

— Надо отвечать «да» или «нет» и непременно прибавлять «ваше преосвященство» — ведь я по рангу первый среди епископов Галлии.

— Да, ваше преосвященство…

— А в кухню зачем лазишь? За лакомством или хочется есть?

— Хочется есть.

— Этому можно поверить, ведь у тебя ноги словно пилоны в соборе Богоматери, а чрево — как сам собор. Эй, кто там!

Прелат хлопнул в ладоши и явившимся серафимам приказал все, что найдется в буфете, тащить сюда на стол. И Авель ел впервые в жизни никем не понукаемый и никем не попрекаемый, и притом не краденое, а дареное от души! Гоццелин положил подбородок на руки, а руки — на посох и ждал, когда толстяк насытится.

— Горе голодному! — вздыхал он. — Есть у нас и сеньоры, которые обедают лишь по церковным праздникам, а уж их крестьяне живы молочаем да лебедой. Болотный тростник им лакомство! Но ты, сын мой, не печалься, я беру тебя под свою опеку. Отныне все остатки и все объедки на моей кухне принадлежат тебе — жалую их тебе как бенефиций! Пусть злятся повара и судомойки, а ты не просто ешь, ты помогай им готовить…

День свадьбы стремительно надвигался. На всех площадях и улицах сколачивали столы, чтобы угощать народ. Предместья готовили шествия необыкновенной пышности. Церкви украшались гирляндами и хвоей, а в нижней части дворца был приведен в порядок двухсветный зал, в котором, как вычитала Азарика, еще цезарь Феодосий праздновал победу над узурпатором Максенцием.

Пожалуй, во всем Париже она одна была уверена, что свадьба не состоится. Теперь она неотлучно состояла при графе как вестовой и видела, что он и не думает о свадьбе и не говорит о ней. И если б ей пришлось выступить в роли Заячьей Губы, она бы смело пророчествовала: свадьбы не будет.

Однако в назначенное утро по дорогам были расставлены махальщики, чтобы дать знать, когда появятся высокородные гости. Ждали с утра, но вот тень на часах начала удлиняться, а дороги были пусты.

Эд рассердился — даже его будущая свояченица, герцогиня Суассонская, которой всех ближе до Парижа, и та опаздывает. Нечего ждать, давайте трубить на охоту!

Прибыл гонец, но показаться сразу графу на глаза не посмел, заехал с черного двора, подозвал Озрика. Эд как раз вышел менять ошейник собаке и заметил их перемигиванье.

— Что у вас там? Мост, что ли, под гостями провалился?

Азарика сообщила, что приближается канцлер Фульк. Однако едет он неподобающим образом — без свиты, на простом осле и бос. Эд нахмурился.

— Что еще за комедию устраивают мне Каролинги?

Он лично встретил канцлера у ворот. Тот и правда шествовал в нарочито обтрепанной рясе, без обуви, с непривычки косолапил по острой булыге. Все разинули рты — такого никто не запомнил с апостольских времен, чтобы прелат шел в покаянной одежде!

Каждому из встречающих Фульк отвесил поклон. Архиепископу пытался даже поцеловать сандалии, но тот не допустил. С Эдом же вел себя в высшей степени странно — взор направлял мимо, а разговор ухитрялся поддерживать в третьем лице: «граф Парижский» да «графу Парижскому». Было ясно, что у него за душой есть нечто из ряда вон выходящее.

Тогда Эд взял его под руку и, несмотря на сопротивление, увел в безлюдный Зал караулов.