Прибыли в Андегавы, где на забитой людьми и подводами площади у церкви яблоку негде было упасть. Солнце жарило напропалую, от людского пота и конского навоза стоял удушливый смрад.

Зачем-то стали ломать дома у церкви, взлетели клубы известки. В шеренгах передавали, будто канцлер обнаружил, что войску придется обходить церковь справа, а это недобрый знак!

Солнце палило, ожидание в седле делалось все мучительней. Азарике казалось: еще мгновение — и она свалится с коня под свист и хохот. Вдруг все подтянулись, зашевелились. Вдоль строя рабы несли походное кресло, в котором полулежал роскошно одетый клирик с повелительным выражением лица. Роберт толкнул Азарику:

— Смотри, это и есть сам Гугон, прохвост! Говорят, его удар хватил, но ничего, змей, отлежался!

— Свободные франки! — донесся голос канцлера. — Церковные и иные люди! Бог лишил меня телесного здоровья, но укрепил и благословил душевную силу. Я сам поведу вас в бой, и пусть, как говорит апостол, signum domini arma convincit — то есть знамение божье даст. нам победу!

Азарика не слышала ничего. Раскаленная каска давила, панцирный пояс впился, как десяток клешней. Дергался, тянулся за травкой проголодавшийся конь. А церемониям не было конца — вынос мощей, благословение оружия… Наконец к вечеру под оглушительный трезвон воинство двинулось по Лемовикской дороге.

На повороте у родника, где громоздились большие серые камни, Азарика поняла, что больше собой не владеет и медленно сползает вниз. Верный Роберт спешился и, не обращая внимания на брань Вельзевула, снял товарища с седла, положил на траву.

Послышался скрип осей, фырканье мулов. Это был походный реликварий — повозка с мощами святого Эриберта, которые, по замыслу Гугона, были тоже двинуты в бой. Каноник Фортунат возвышался на облучке, правил. Завидев лежащую Азарику, остановил мулов.

— Привяжи-ка его коня к реликварию, — велел он Роберту, — а сам догоняй свою сотню.

Азарика отлежалась, встала, умылась водой, от которой ломило пальцы. Обратила внимание на большие серые камни. Вспомнилось: «Давай дружить… Тайник на Лемовикской дороге… Будем обмениваться весточками…» Запустила руку под камень, там действительно был какой-то узелок.

— Едем! — торопил каноник. — Мощи должны идти впереди, а не тащиться в арьергарде!

Азарика взобралась рядом на облучок, и каноник чмокнул на мулов, как заправский кучер. А она с любопытством развязала тряпку, в которой оказалась щепка, криво исписанная углем.

«Благородному Озрику от смиренной Агаты привет, — с трудом читались размазанные буквы. — Меня настоятельница продала в Туронский край. Прощайте, благородный Озрик, больше не увидимся никогда, поцелуйте руку его милости Роберту. Только я не Эрменгарда, это я придумала для красоты, я простая Агата. Да хранит вас бог!» И Азарику вновь охватила слабость.

— Что есть любовь? — вдруг спросила она Фортуната.

— А? Что? — встрепенулся каноник, убаюканный ровным бегом мулов. — Любовь? Ну как же — вершина жизни, утоление души, мужество расслабленных, кротость сильных… Доволен ли ты, хе-хе, своим седовласым учеником?

Долго ехали через лес, вершины которого шумели, предвещая непогоду. Задул пронзительный ветер. Каноник натянул на себя конскую попону и, нахохлившись, мурлыкал псалмы.

— Эй, духовное воинство! — раздался над ними голос, заставивший вздрогнуть. — Что это у вас, крестный ход, что ли?

Рядом ехал Эд вместе с улыбающимся Робертом. Близ дороги виднелась разбитая таверна, из которой слышались пьяные вопли.

— А что это за повозка? Не иначе, как осадное орудие необыкновенной силы! Так что же — катапульта, баллиста?

Фортунат не отвечал, и Эд спешился, пошел рядом с реликварием, держась за облучок.

— Воевать едешь, святой отец?

— Как видишь, — отвечал каноник из-под попонки.

— Что ж, у Гугона воинов, что ли, не хватает, если он погнал старцев да мальчишек?

Фортунат высунулся, щурясь на Эда.

— Раз уж могучие да сильные предпочитают отсиживаться в тылу, пойдем умирать мы — старцы да мальчишки.

— Красиво говоришь, старик! Но красиво умереть вам не удастся, потому что вашего Гугона расхлопают в первом же бою. Он и сам вас продаст за милую душу, и потащат вас, сирых, на чужбину.

— А ты на нас, сирых, будешь взирать откуда-нибудь с неприступного холма.

Эд хлестнул себя по сапогу плеткой. Некоторое время двигались молча. Азарика вдруг поймала себя на том, что вся так и подалась навстречу бастарду. И он в ответ смягчил лицо и даже ей кивнул. Она отвернулась, а сердце стучало, как мельничный пест.

— Да, — вызывающе сказал Эд, — я не иду с вашим Гугоном. Не желаю служить глупцам!

Фортунат рассмеялся и погладил бородку.

— Э, сынок! Послушай-ка. Я родился в год кончины Карла Великого и начал службу при его сыне — Людовике Благочестивом. Затем тридцать лет у нас царствовал Карл Лысый, а после него короли менялись, как ярмарочные маски: Людовик, Карломан, еще Людовик, наконец нынешний государь — Карл Толстый. И при всех были временщики, и каждый временщик слыл глупцом. Но всегда была жива родина и я ей служил!

— Родина! — проворчал Эд. — А что это такое?

— Вот этим-то ты и отличаешься от покойного отца. У тебя все я да я, а он все-таки за родину погиб на Бриссартском мосту!

Азарика с удивлением смотрела, как лицо у Эда становится печальным и беспомощным. Ей захотелось соскочить с реликвария и что-нибудь сделать, — например, подать ему напиться. И, видно, очень сильно ей это желалось, потому что он вдруг повернулся к ней и сказал с улыбкой:

— Споры спорами, а вам бы, пока не поздно, поворачивать к святому Эриберту, мы вас проводим. Дело ведь не шутка.

И глаза у него были безжалостные, точно у коршуна, а улыбка беззащитная, как у ребенка!

— Я пойду туда, куда обязывает меня совесть, — каноник подобрал вожжи, — а ты как знаешь, только запрещаю тебе брата делать дезертиром.

— Тогда вот что. Я буду за вами следовать поблизости. Как норманнские мечи посекут ваши орари и кадильницы, я приду на помощь. Не Гугону, а вам!

Из загаженной таверны с гоготом вывалилась компания бражников, повскакала на коней. Азарика с ужасом узнала белобрысых близнецов — Симона и Райнера, их вороватых оруженосцев. А вот и мерзкий аббат — панцирная стеганка напялена на замусоленную рясу, на голове красуется соломенная шляпа с петушьим пером. Аббат горланил:

— Молчи, церковная кочерыжка! — поддал ему Райнер.

— И это твоя армия? — грустно спросил каноник у Эда.

Азарика взглянула на Эда, и вдруг ей снова почудилась пасть грифона, извергающая ржавое пламя. В глазах все закружилось. «Justitio! Veritas! Vindicatio!» — отбивал молот в мозгу. Рука непроизвольно вытащила из ножен меч и бессильно разжалась. Лезвие звякнуло о придорожный камень.

Эд поднял меч Азарики и молча положил рядом с ней на облучок. Вырвал у Роберта повод, вскочил в седло и ускакал, не прощаясь, а за ним вся его кавалькада.

Войско канцлера Гугона, растянувшись на добрую милю, двигалось по берегу Лигера, обшаривая овраги. Норманнов не было. По холодному небу неслись огромные тучи. Азарике вспоминались отцовские книги, где рассказывалось о древних сражениях, когда над битвой людей летали дерущиеся боги или