свернуть…

— Ошибки тут никакой нет. Машина выдала.

— Но это же… Это же все. Это приговор мне, понимаете? — неожиданно высоким голосом, будто это в нем пятилетний мальчишка заговорил, всхлипнул Чистяков.

— Не драматизируйте, — строго блеснул линзами Председатель. — Жизнь человека не заканчивается с уходом из…

— Не погубите! — Сергей Васильевич сполз на пол и на карачках двинулся вперед — в последний и решительный бой.

— Я ничего не могу сделать.

Функционер даже не шелохнулся — не сделал ни попытки поднять Сергея Васильевича, старика, с колен, ни убраться с его пути. Хоть отшатнулся бы! Ничуть не бывало. Сергей Васильевич, как подбитая фрицами тридцатьчетверка, полз на него, а тот, словно окопанный девяностотонный фашистский панцер, стоял недвижимо. Подпускал поближе…

— Я участник войны, — пошел на таран Чистяков.

— Вы проиграли, — дал залп в упор функционер.

Но Сергей Васильевич на последнем издыхании добрался-таки до серых брюк лысого и ухватился за штанину.

— Отмените результаты! Еще не поздно. Вы же председатель Избиркома! Вы же все можете!

— Сергей Васильевич, — одернул его Председатель. — «Единая Россия» проиграла выборы в нашей области. Вам придется уйти. Ваши ошибки будет исправлять другой чиновник. И я больше не собираюсь это повторять.

— Да, господибожемой, впервой нам, что ли? — суетливо залопотал, заискивающе заулыбался Сергей Васильевич. — Но мы же всегда по-человечески мы… Тут прибавим, тут убавим, тут у нас дурдом проголосует, тут тюрьма поддержит единогласно, тут морг, да и студенты на многое еще способны! А пенсионеры… Мы по деревням вихрем промчимся с обозом, с гуманитарной помощью, все как один наши будут, шутка ли — проднабор за галочку получить! Они душу бы за такое отдали запросто, а тут ее всю целиком и не просят — разбивай траншами и раз в четыре года торгуй себе…

— По новому законодательству — раз в пять лет, — холодно поправил его Председатель Избиркома.

— А мы им водочки и тушенки добавим банку, чтобы на пять лет хватило! — не унывал Чистяков. — Вы просто, Игорь Борисович, результаты не объявляйте пока… Пусть еще посчитают… Человеческий фактор… А мы поднапряжемся и соберем голоса. Авралом. Будет! Все будет, обещаю!

— Исключено, — покачал головой Председатель. — Народ сделал свой выбор.

— Мой народ не пойдет против меня! — закусил удила Сергей Васильевич.

— Это не ваш народ, а государственный, — осадил его функционер. — И живет он в интересах государства. А не в ваших. Если народ проголосовал против вас, значит…

— Батюшка! Да что же мы, всерьез народ слушать будем? — как на помешанного посмотрел на функционера Сергей Васильевич. — Это с каких это пор? Ведь темные же люди!

Председатель Избиркома пожал плечами и внимательно посмотрел на наручные часы.

— Да почему?! Почему?! Что я вам сделал? За что вы меня?! — захрипел Сергей Васильевич. — Меня же сразу зароют… Из Москвы пришлют и зароют… Человеческий фактор, а? Задержечка?.. Сделайте, христомбогом прошу! А за мной не заржавеет! Вот дачку — три гектара в заповеднике, например…

— Нет больше человеческого фактора. Машина считает, — сказал функционер.

— Но вы же человек! Вы ведь главнее машины! — непонимающе глядя на Председателя снизу вверх, пробормотал Сергей Васильевич. — Что же мы это, позволим каким-то мертвым ящикам собой распоряжаться?!

— Это не мертвый ящик, — зачем-то кинув в угол извиняющийся взгляд, сказал Председатель. — Это Государственная Автоматизированная Система «Выборы». Вершина научной мысли.

— Это всего лишь машина! Машина!

Сергей Васильевич вскочил на ноги — хрумкнула спина — и, хромая, кинулся в тот самый угол, куда только что смотрел Председатель.

— Я уничтожу ее! — кричал он. — Уничтожу!

Поросшие седым волосом кулаки ударили в хромированный корпус машины, но ему не удалось сдвинуть ее хотя бы и на миллиметр.

Весила она, должно быть, не меньше центнера. Костяшки пальцев покрылись медленной стариковской кровью.

— Вандалоустойчивая модель, — сказал Председатель, и в жестяном голосе его слышалась оппенгеймеровская гордость-гордыня. — И не старайтесь, Сергей Васильевич. Это же просто одна из местных станций. Центральная-то находится в Москве, и до нее уж вы не доберетесь. Все. Не будет больше подтасовок, подкупов, мертвых душ, взяток, угроз, вмешательства органов… Все теперь будет четко, как в швейцарских часах. Все прозрачно.

— Чему радуетесь?! — потряс головой Сергей Васильевич. — Чему радуетесь, убогий вы человек! Это же конец мира, каким мы его знаем!

Он не желал сдаваться. И ему было некуда отступать.

Сергей Васильевич жил ради власти, и только власть подпитывала его, вдыхала жизнь в его тело. Она была для него как свежая кровь для пожилого вурдалака: власть заставляла его сердце биться, разглаживала морщины и перебивала позднюю седину. Отлучи его от власти, оторви его от этой широкой и сонной как Енисей артерии — скукожится и вскоре помрет, так и не дождавшись Вознесения.

Для него неважно было название должности. В советские времена должности назывались по-одному, нынче — по-другому, вон одну только Партию четыре раза переименовывали, но принцип, по которому причащали святых тайн и мазали в цари, оставался тем же. А уж, однажды причастившись, всегда можно было договориться о продлении полномочий. Раньше так всегда было.

И вот, кажется, кончилось.

Сергей Васильевич никогда не рвался в Москву — незачем. Он на своей родной земле провел столько лет, сколько другие и вообще не живут, и она, как пожилому вурдалаку, придавала ему сил. В области он знал по имени-отчеству каждого милиционера званием старше майора, в лицо — всех ветеранов, и держал компромат на любого местного или московского политика, который хоть раз критиковал дела в его вотчине.

Проиграть выборы он не мог.

Не мог он проиграть выборы.

Не мог.

И ладно бы еще коммунистам проиграл, но этим… За этих точно снимут.

Сергей Васильевич спугнул бакланившую секретаршу, отпер свой кабинет и, не открывая дверь настежь, как-то по-воровски протиснулся в щель.

Вдоль стен были развешаны одинаковые фотоснимки Сергея Васильевича с подчиненными на жатве — с шестьдесят пятого (как пошел на повышение) по прошлый год, без единого пропуска. Можно их было бы превратить в кадры мультфильма — короткого и печального. На столе, пустом и пыльном, как плац в пехотной части, стояла только фронтовая