Остаток дня он провел как в тумане, так и не подписав ни одного важного документа. Сказавшись больным, никого не принимал, отправил секретаршу в ближайший книжный за альбомами с видами Тибета, Соловца и фотоснимками телескопа «Хаббл».
«Должно же быть что-то еще…» — шептал он, упершись лбом в холодное стекло и слепо глядя вниз на кишащую под ногами Москву. К тому моменту, когда разгоряченная ношей секретарша вернулась в приемную, Пчелкина в кабинете уже не было.
Вернувшись домой, он проглотил снотворное и упал в постель. Пчелкин очень хотел, чтобы завтра поскорее наступило или пусть бы уже не наступило никогда. Почему-то ему казалось, что все его проблемы разрешатся сами собой. Таблетки снотворного растворялись в виски, распуская вокруг себя чернильное облако, сначала окутавшее сознание Пчелкина, а потом и весь мир.
Первым, кто встречал «пазик» на лесоповале на следующий день, был генеральный директор фирмы. На заднем плане еще дымился после марш-броска по бездорожью забрызганный грязью праворульный «Лендкрузер». У гендиректора под глазами набрякли сизые мешки, и он курил сигарету за сигаретой.
— Мужики! — с ходу обратился он к вываливающимся из автобуса сонным работягам.
Те насторожились, как насторожились почти семьдесят лет назад их деды и бабки, услышав однажды от Иосифа Виссарионовича испуганное «Братья и сестры!» вместо обычного презрительного «Товарищи!».
— Мужики, — обвел их вороватым взглядом гендиректор. — К нам министр едет. Хозяйство смотреть. Технику новую. Вечером будет. Нужно, чтобы наш кто-нибудь продемонстрировал… Давай ты, — он ткнул узловатым пальцем в Пронина.
— А я как раз это самое, Сергей Валентиныч, именно этого намедни назначил, — залопотал ему в ухо зам.
— Это правильно, — одобрительно икнул гендиректор. — И китайцев всех с объекта уберите от греха подальше! А то телевидение приедет…
К тому моменту как герольдами подъезжающего барона на лесоповал прискакали телевизионщики, Пронин уже довольно уверенно спиливал харвестером сосны полуметровой толщины. Каждый раз, когда кренилось и с уханьем заваливалось очередное дерево, по лицу Семена волнами расходилось блаженство. Про себя он думал, что теперь не бросит эту работу никогда. Он был готов теперь работать в две смены, и пусть чертов Китай захлебнется нашей древесиной!
Когда борт подлетал к проклятому иркутскому аэропорту, похоронившему больше самолетов, чем любой другой российский аэропорт, Пчелкин даже немного хотел, чтобы опять был туман, или ошибка пилота, или слишком короткая посадочная полоса.
Но не сложилось. Замутило только при приземлении, но после употребленного в полете это было вполне простительно.
— А вот мы потом на Байкальчик, — вкрадчиво журчал первый зам, погружая Пчелкина в присланный городской администрацией членовоз. — Воздух свежий, все развеется…
Но экзистенциальная тоска подступила у министра уже совсем близко к горлу, и посадку в автомобиль пришлось несколько отложить.
Потом, когда кортеж понесся сквозь заповедные байкальские леса, в освободившейся от мути министерской душе вдруг проклюнулось что-то… Предчувствие… Предчувствие откровения!
Поднявшись с дивана, Пчелкин подсел поближе к водителю, как маленький мальчик просунулся меж двух передних сидений и, пытаясь унять нарастающий трепет, принялся подхлестывать его: «Гони! Гони!».
Что-то произойдет сейчас, говорил он себе. Что-то сейчас случится. Эта бессмысленная поездка в далекий Иркутск случилась с ним неспроста. Это сама судьба, внемля его терзаниям, готовит ответ на его вопрос. И он выслушает ее вердикт, каким бы суровым тот ни был.
И вот, зарываясь в жидкую грязь, на подъездах к лесоповалу выстроились семь машин кортежа. Пчелкин и все его замы, тщетно стараясь уберечь дорогую итальянскую обувь, смешно скакали по крошечным островкам тверди. За ними увивались и журналисты, и приехавшие встречать министра хозяева лесозаготовительной компании.
Пчелкина повели мимо харвестеров и форвардеров, и гендиректор все вещал что-то о том, что с новой американской техникой производительность труда вырастет в десятки раз и что с такой скоростью работы можно будет запросто заготовить все леса на десятки километров вокруг Иркутска за считанные месяцы, было бы разрешение, Филипп Андреевич, было бы разрешение…
Но Филипп Андреевич почти не слышал его — он прислушивался к себе. Где же оно? Где то самое? Как оно наступит? Разверзнутся небеса? Или куст заговорит с ним?
— Вот это наш стахановец, — гендиректор указал на восседавшего в кабине харвестера Пронина. — Семен… эээ… Семен.
Пчелкин нехотя поднял глаза, и вдруг сердце его екнуло.
Лицо рабочего за рулем харвестера отличалось от лиц всех прочих людей, липнувших к министру.
В нем не было суетливости, подобострастия, тревоги. Человек смотрел на Пчелкина спокойно, пожалуй, даже равнодушно, словно пребывал вне системы координат, на которой должен был бы считаться точкой минимума, а стоящий рядом с ним министр — точкой максимума. Это было не лицо механизатора, но бесстрастная маска оракула.
И Пчелкин, к восторгу телеоператоров, полез в кабину харвестера.
— А что это за рычажок? — почти заискивающе спросил министр у Пронина, коря себя за то, что стесняется отринуть предрассудки, стесняется заговорить сразу о главном…
Пронин пожал плечами, внимательно глядя на министра. Разве затем ты пришел сюда, истолковал его жест тот. И решился.
— В чем смысл жизни? — громко спросил министр.
Его замы насторожились, звукооператоры протянули в кабину лохматые микрофоны на длинных удочках, а Пронин наградил Пчелкина долгим взглядом.
Уста оракула отверзлись…
— Пилить! — трубно произнес он. — Осваивать!
И обвел рукой редеющий смешанный лес.
Толпа оживилась. Согласно зашуршали все заместители министра, и заместители директора фирмы, и корреспонденты со своими операторами.
Пчелкин молчал. В его сознании вспыхивали и гасли вселенные, через него струились энергии мира, и великие истины, сокрытые за кисейными покрывалами, послушно обнажались пред его взором.
Как смел он усомниться в том, что существование его было изначально наполнено смыслом? Кто позволил ему желать иного, чем то, для чего он был предназначен Господом?
— Спасибо, — облизнув губы, хрипло промолвил Пчелкин. — Вы дали мне силы продолжать дальше.
Пронин усмехнулся, пожал плечами, нажал на газ. И огромный харвестер с двумя крошечными человеческими фигурками внутри неспешно покатил по бесконечной лесной
