Белый «пазик» остановился и гнусаво погудел. К дому Пронина он подъехать не мог: в дороге тут зияла бездонная выбоина, ставшая вратами в чистилище для многих десятков подвесок.
Семен докурил, затушил бычок о крышку банки из-под латвийских шпрот и в три прыжка оказался на подножке автобуса. Водитель хмуро кивнул ему, «пазик» дернулся и покатился по деревянным улицам старого Иркутска, вихляя, будто шел по минному полю.
Подобрав остальных, водитель взял курс из города. Теперь можно было укутаться в ватник и доспать: до места было ехать часа полтора. Сначала по приличной трассе, отремонтированной к выездному заседанию Госсовета, потом по бетонке и наконец в самую глубь леса по широкой просеке, изрытой огромными колесами форвардеров.
Семен свою работу знал и любил. Он посвятил ей, наверное, всю свою сознательную жизнь, за вычетом армии и двух сроков — за злостное хулиганство и за хищение.
Семен был косноязычен, и спроси его, почему он не променял механический и скучный свой труд ни на торговлю в ларьке у школьного дружбана, ни на возможность калымить на строительстве коттеджей для московских буржуев, он толком объяснить бы не смог.
А дело все было в том, что, намечая себе фронт работ на день и аккуратно выполняя план к вечеру, превращая свои две сотки хвойной чащи или дубовых рощ в аккуратные белые пеньки, Семен ясно ощущал: то, что он делает, приносит результат. Он, Семен, оставляет после себя след на этой земле. Да и вообще это было приятно: систематически, сотку за соткой убирать лес. И не потому, что Семен не любил деревья — любил, как муравей любит тлю. Удовольствие было того же порядка, что от неспешного зачеркивания по квадратику потопленного вражеского четырехпалубного корабля в «Морском бое», что и от планомерного заполнения отгаданными словами кроссворда в «Комсомолке»…
И, оглядывая в конце каждой своей смены утыканное свежими плахами поле, Семен ощущал что-то… Пусть и не счастье, но уверенность — в себе, в своем будущем, в своем прошлом.
Он делал хорошее, нужное дело.
А еще лесом можно было приторговывать налево.
Начинал он, еще когда работать приходилось бензопилой «Дружба» и безо всяких наушников, а трелевкой занимались древние трактора ТТ-4. Но по мере того как страна становилась на ноги, появились и наушники, и финские пилы.
И вот отечественная лесозаготовительная промышленность приготовилась к решающему рывку вперед: фирма, в которой трудился Пронин, закупила американские харвестеры. Шестиколесные монстры с мощными циркулярными пилами на выносной стреле- манипуляторе были покрашены в кричаще-красный цвет и сжирали гектар леса в три рабочих смены.
С сомнением оглядев кучку работяг, столпившихся у блистающей холеной машины, замдиректора выбрал Семена — за то, что цвет кожи был не так землист, как у прочих, и белок глаз был бел и руки не тряслись. И еще лицо у него было упорядочено: ни похмельной тоски на нем, ни классовой ненависти. Внутренняя гармония, в которой Семен пребывал, привлекала внимание окружающих.
— Пронин, — пошушукавшись с бригадиром, произнес замдиректора. — Хочешь поучиться на этой машине работать?
Семен с достоинством кивнул.
Мчась по разделительной спецполосе, пчелкинский «S-класс» с мигалками и магическим триграмматоном АМР изредка подвывал, чтобы согнать с дороги зазевавшихся гаишников. Развалившийся на заднем сиденье министр в третий раз перечитывал передовицу «Коммерсанта». Смысл статьи оставался ему недоступен: перебивая аналитические выкладки экспертов, в голову лезли липкие мысли о вечном.
Прошлой ночью Пчелкин не спал вовсе. И этих бессонных часов ему хватило, чтобы заново прожить все уже прожитые годы, вернувшись в них не соучастником, а судьей, оглядывая свои дела не человеческими глазами, но с высоты птичьего полета.
И не отпускал, не отступал растревоживший его вопрос: неужели и правда нет в этом мире ничего высшего, чем номера АМР и Французские Альпы, неужто он, Пчелкин, уже достиг и пика гастрономических наслаждений в парижском Tour d’Argent, и пика эротических в одном чудесном лас-вегасском отеле, и пика земного могущества, возглавив свое министерство и получив доступ к Бюджету бюджетов. Счастлив тот человек, который заканчивает восхождение на вершину в самой старости и шагает с нее прямо в бездну вечности. Увы тому, кто добился всего к пятидесяти годам и заскучал. Не лучше ли как Майкл Джексон, подумал даже малодушно Пчелкин, краем уха слушая новости.
Он вдруг приказал водителю сделать крюк и ехать к храму Христа Спасителя. Остановился у подножия его беломраморной глыбы, задрал голову, посмотрел на купола, тяжко вздохнул, поднял руку, собираясь перекреститься… Но рука ослушалась его и словно плеть повисла вдоль тела.
— Нет, лучше уж йога, — прошептал Пчелкин.
Приехав в министерство, он заперся у себя, прогнал даже ту секретаршу, что сейчас считалась его фавориткой, и уронил голову на руки. Что же это с ним? И до чего внезапно вещи, раньше казавшиеся преисполненными смысла, теперь представлялись ему пустыми и никчемными… И даже дело его жизни, освоение бюджетов, на миг утратило в его глазах свое сакральное значение.
— А для чего? — шепотом несмело спросил он себя.
Зашуршал селектор, и фаворитка мяукнула, что в его дверь скребется первый зам. Пчелкин хотел сначала его послать к чертям, но замялся: в такую минуту ему стало страшно остаться наедине с самим собой.
Первый зам улыбался вкрадчиво, ступал мягко и смотрел в пол. Именно он приносил Пчелкину на подпись все документы, помогавшие министру устраивать свою жизнь — и жизнь его замов. Обычно в момент подписания их бегающие взгляды встречались и блуждающая улыбка зама отражалась в лице министра. Но сейчас глаза Пчелкина были черны и мертвы, как два затоптанных окурка анфас. Занеся над покорно ждавшей росчерка бумагой свою коллекционную «Монтеграппу», отправившую дружественным компаниям и далее в оффшоры не один миллиард, Пчелкин вдруг засомневался. Рука, не поднявшаяся давеча, чтобы осенить грудь крестным знамением, снова отказалась служить. «Монтеграппа» глухо, словно опускалась крышка гроба, упала на дубовый стол.
— Что с вами, Филипп Андреевич? — испуганно спросил первый зам. — На вас лица нет!
— На воздух хочется, Дениска, — слабым голосом откликнулся Пчелкин. — У нас никаких поездок не намечается?
— Организуем! — с готовностью закивал зам. — Хотите вот в Иркутск? Там лесозаготовители осваивают новую технику, американскую. Повышает эффективность и экологичнее.
— Давай хоть в Иркутск, — вяло согласился Пчелкин. — Опостылело тут все, — пожаловался он.
Первый зам единым неуловимым движением, подобно жидкому Терминатору Т-1000, перетек от стола руководителя к двойной входной двери и канул в проеме. Через миг из приемной долетел его голос — преобразившийся, начальственный и даже грозный: «Да-да, и прессу! Борт организуйте поживее! Завтра утром! Никаких но!»
— Не надо прессу… — попросил было Пчелкин, но так тихо, что это его пожелание осталось не услышанным.
