Конечно, и без снотворного можно сесть на поезд и куда-нибудь уехать. И действительно, если подумать, это была единственная альтернатива. Домой вернуться я теперь уже не могла, абсолютно точно. И вообще, теперь, когда все уже прочитали мои письма, мне совсем некуда было идти.

А чего я там только не написала!

Например, тете Эвелин! Если она узнает, что я жива, она придушит меня собственными руками. Наверное, ни Фолькер, ни дядя Корбмахер не обрадуются тому, что Фолькер не сын дяди Корбмахера. Ну, и тетя Эвелин, конечно же, тоже не обрадуется.

А что я написала этому Адриану из «Авроры»! Точно я уже не помнила, но была почти уверена, что описала ему в письме свою грудь. О боже!

Что я наделала? И что же мне делать теперь? Мне необходимо место, где можно надежно спрятаться. Но где найти такое место? Я напряглась и сделала вывод, что могу пойти только к одному человеку.

– Привет, подруга, – воскликнула Чарли. – Какой приятный сюрприз. Ульрих, поставь на стол еще одну тарелку. Герри пришла к нам на завтрак.

– А почты еще не было? – осторожно спросила я.

– Только что принесли, – как всегда, жизнерадостно ответила Чарли. – И еще доставили

пакет из интернет-магазина детских товаров. Ужасно симпатичная крошечная одежка! Да, еще увлажняющее масло для детской кожи. Не терпится открыть посылку и все посмотреть. А почему ты с дорожной сумкой? – удивилась Чарли.

– Э-э... Так вышло, что я не могу вернуться в свою квартиру. Тетя меня заживо съест, если я там появлюсь.

– Чем эта старая карга опять недовольна? Ты что, забыла почистить перила на ее лестнице?

Ульрих – в одних трусах – похлопал меня по плечу:

– Доброе утро, подруга. Кофе?

– Да, пожалуйста. – Я плюхнулась на один из плетеных стульев, расставленных вокруг старого кухонного стола. На столе лежал большой толстый пакет в голубую и розовую полоску, а на нем – два письма. Одно из них от меня.

– Хорошо, а то Чарли теперь у нас пьет чай из фенхеля, – сказал Ульрих.

– Ты бы тоже пил, если бы тебе было так плохо, как мне. – Чарли села рядом со мной. – Про то, что тошнит по утрам, все вранье. Я чувствую себя отвратительно целыми днями.

– Я тоже, – сказала я и уставилась на свое письмо. Можно было бы схватить его и съесть. Этот номер я уже однажды проделала в школе с запиской, которую Чарли подсунула мне тайком.

«Дайте-ка сюда записку, барышня, – прорычал Роте. – Ну же, быстро! Считаю до трех. Раз, два...»

До счета три я успела засунуть записку в рот. Ничего другого не оставалось, потому что в записке было написано: «Роте – пузатый садист и неофашист», что, к сожалению, было правдой.

– Ты помнишь, как я спасла тебя от Роте, Чарли? – спросила я. – Мне тогда пришлось сто раз написать: «В Германии не принято есть бумагу».

– Да уж, методы воспитания и обучения у него и правда были средневековые, – сказала Чарли. – А ведь ему тогда было, ну, самое большее, лет сорок. Стоит задуматься. Если мне не повезет, он и моего ребенка еще будет учить. О, что это? Письмо от тебя, Герри? Мне? Ты что, не могла позвонить? – Она рассмеялась.

У меня внутри все опустилось.

– Знаешь, Чарли, я на прошлой неделе очень много пила и вела себя неадекватно... Прочитаешь это письмо потом.

Но Чарли в полном восторге вытащила листок из конверта и развернула его. Она пробегала глазами строчки моего письма:

– Почему ты пишешь... Да-да, к сожалению, это так... Нет-нет, ржавчину дезинфицируй не дезинфицируй... – Она хихикнула, потом на глаза ей вдруг навернулись слезы. Это она дошла до того места, где я писала, что она лучшая из всех, кого я встречала, и что я желаю ее дочери найти такую же подругу, как она. – О, как чудесно! Ульрих, Герри написала мне любовное послание. Ах, Герри, это правда? Как это мило!

Я закусила нижнюю губу.

– Такая замечательная идея могла прийти в голову только тебе... – Тут она нахмурилась – вероятно, дошла до постскриптума. Несколько последних предложений она прочитала вслух: – «Лучше удалить себе корни зубов без обезболивания, чем слушать, как Чарли поет». Поэтому, пожалуйста, воздержись от мысли исполнить на моих похоронах «Ave Maria» или нечто подобное. Потому что я не хочу, чтобы у людей, собравшихся около моей могилы, появились веские причины посмеяться от души». Что все это значит?

Ульрих потрясенно на меня уставился:

– Герри!

– Э-э... – Я не знала, что сказать, и лишь пожимала плечами.

У Чарли был очень сердитый вид.

– Это правда, Ульрих? Ты действительно говорил такое?

– Э-э... ну да, может, когда-то и говорил – точно не помню, – кивнул Ульрих. – Но Герри...

– Но ты ведь говорил это несерьезно!

– Ну, раз уж ты так прямо меня спрашиваешь, то я говорил это с определенной долей серьезности, – сознался Ульрих. – Но ты лучше спроси, почему Герри тебе...

– Ты хочешь сказать, что я плохо пою? – перебила его Чарли. – Я ведь очень много выступаю. У меня... куча заказов. В следующие выходные, например, я опять буду петь на свадьбе. Ты хоть знаешь, сколько раз я уже пела в церкви «Ave Maria»? Не говоря уже о песнях «Я берегу всю свою любовь для тебя» и «Свеча на ветру»!Я их пела столько раз, что уже и не сосчитаешь.

– Правильно, – согласился Ульрих. – Но поэтому Герри и не...

– Ты никогда не замечала, что везде поешь только один раз? – Я уставилась в пол. – Никто два раза тебя не приглашает.

– Ну да, потому что я чаще всего пою на свадьбах, а свадьбы у нормальных людей в жизни случаются не так уж часто. То же самое касается и похорон. Ульрих, ну ты же помнишь, как я почти заполучила тот контракт на запись диска? А ведь это была солидная компания! У них записываются звезды, а они хотели пригласить меня!

– Да, – произнес Ульрих. – Но это было до того, как они услышали твое пение.

Чарли словно остолбенела.

– Мне очень жаль, – сказала я.

– Да, мне тоже! – воскликнула Чарли. – Я вот уже десять лет пытаюсь сделать карьеру в этой области. И вот, наконец, кому-то пришло в голову сообщить мне, что я совсем не умею петь! Хорошие же у меня друзья, ничего не скажешь.

– Ну, ты, конечно же, умеешь петь, – возразила я. – Только плохо.

– То есть, ты хочешь сказать, недостаточно хорошо! Мне уже тридцать, а у меня, получается, нет профессии.