отвратителен.

Слушала внимательно разговор с братом, старалась угадать то, что было уже сказано без нее; будто читала со второй главы повесть, общее содержание которой, однако, известно.

— Как раз из-за этого нашего листка случайно пострадал мой старый приятель, инженер Хованский. На три года его выслали, — говорил Роман Иванович. — Предосадная история, и я косвенным образом виноват. Видите ли, как вышло…

И он с откровенностью рассказал о Габриэли, о том, что это за тип и как ее удалось отстранить.

Спокойная простота, открытость Романа Ивановича, с которою он говорил о своих делах, о своей жизни, отвечал на всякий вопрос, давно уже — не подкупили, но обезоружили привычную подозрительность Михаила. Даже отдохновенно было отсутствие лишней таинственности в словах этого человека. Чувствовалось, что он говорит определенное, нужное и твердо-ясное и что «секрета» у него, — от Михаила, по крайней мере, с которым он и ехал говорить, — никакого нет.

— Хованский будет в Париже, при случае, может, встретитесь; но к делу он отношения не имеет, тем более досадна эта высылка. А бумажку придется перередактировать.

— Я считаю ее довольно удачной, это жаль, — сказал Михаил и протянул листок сестре, — прочти.

— Время, конечно, терпит, — продолжал Сменцев, — торопиться тут не следует; но иметь в виду, что при случае нужные листки можно получить отсюда, я бы очень желал. В вашем сочувствии делу я не сомневаюсь. Даже больше, — прибавил он просто и уверенно: — после наших разговоров я убежден, что лишь в деле на вот таких основах вы и могли бы теперь принимать живое участие.

— Очень может быть, — суховато ответил Михаил. — Но что я! И я еще принадлежу к известной организации…

— Мы уже говорили об этом. У меня… у нас никакой определенной организации нет, а потому нет и речи о выходе вашем откуда бы то ни было. Насколько я знаю, к тому же, вы с вашими единомышленниками представляете и без того особую группу.

— Какие единомышленники. Если хотите, я — один…

— О нет. Вы знаете, что нет.

Михаил промолчал. Уже слышал это от Сменцева, знал его точку зрения. Что ж, в известном смысле он прав. И Мета, и Юс, и Володя — разве нельзя объяснить им хотя бы крошечный уголок этих «новых основ» дела, вполне достаточный для кое-какой практики? И разве не поверят они ему, Михаилу, в остальном и не пойдут за ним куда угодно?

— У вас, Роман Иванович, есть такие единомышленники и товарищи, как Флорентий.

— Да, Флорентий ценен; но он большой романтик, это надо помнить. Другие товарищи и сотрудники мои — вроде ваших. И я, однако, не считаю, что я — один. Ах, Михаил Филиппович, оставим одиночество идеалистам, вроде прекрасного профессора Дидима Ивановича. Идеально было бескомпромиссное его «троебратство»; а жизнь и его не стерпела.

Наташа подняла глаза на Романа Ивановича и сказала тихо:

— Что ж, это, конечно, правда. Но совсем без романтизма нельзя. Он дает какое-то… благоухание, что ли…

— Дух веет, сказала бы Мета, — улыбаясь, вставил Роман Иванович.

— Только есть еще и внутренняя мера… Не знаю, не мера, а принятие жизни любовное, и оно…

— Да, да, — перебил ее Михаил. — Это ты хорошо сказала. Флорентий — романтик, но любовная твердость к жизни у него есть.

Сменцев перевел разговор; выяснилось между прочим, что добросердечный и не лишенный тонкости Ригель после нескольких споров уже перешел на самую дружественную позицию. Многое понял и не видел ничего «предосудительного» в согласиях Михаила с Романом Ивановичем. Любопытно интересовался, а некоторые «листки» Сменцева решительно ему понравились.

«Может, и хорошо, если кто так думает, — говорил он. — С Федотом, конечно, не стоит об этом заикаться, ну да и Бог с ним. Старый человек. И вообще у нас люди не такие. Я сам признаюсь… незнакомая это для меня область. Но если в подобные идеи верить… отчего же не попытаться. Лишь бы искренно. А народ оттуда ли, отсюда ли — загадка, конечно».

Благоволение Ригеля было приятно Михаилу. Он знал его терпимость, но знал тоже, что Ригель чуток, если не к людям, то к их уклонам; не задумался бы он и с Михаилом порвать, если б увидел в новых «идеях» его предательство старых, заветных.

Что же останавливает Михаила? Неужели странная, внеразумная личная антипатия к Роману Ивановичу? Все, что он говорит, — понятно, близко. Говорит правдиво и открыто. «Союзничество», которое предлагает, такое в конце концов невинное; если обязывающее — то внутренне, и по совести Михаил может в этой мере обязательно выполнить.

К делу Романа Ивановича его влечет; а от самого Романа Ивановича отталкивает.

Сурово судит себя Михаил; а если это отталкивание несправедливое, чисто личное, ревнивое?.. О Литте не сказали они друг с другом почти ни слова, — внешнее только рассказывал Роман Иванович. И влюблен ли в нее, — об этом знает Михаил не больше, чем прежде.

Еще странно: Флорентию с первой встречи Михаил открыл самые глубокие свои сомнения, личные, коренные; а со Сменцевым даже в голову не приходит заговорить о чем- нибудь подобном или его спросить. Точно все само собою разумеется, неприлично и касаться; между тем ведь ничего же не разумеется?

И легко от этого, и трудно.

«Черт знает, — думал Михаил, злясь, — не воду нам с него пить. Не врет, ясно, ну, и кончено. В Литту влюблен — так это дело между нами двумя. Она пишет, что нет, положим. Неприятен он, но всем он вначале противен. Глупости. С Метой вот сразу поладил…»

Роман Иванович дружелюбно беседовал с Наташей. Опять о Флорентии, кажется. О Пчелином, о сектантах.

— Роман Иванович, — начал Михаил решительно. — Вы правы, листки не к спеху. Вы оставьте мне тут готовые и весь материал. Подумаю, поговорю, посоветуюсь, как и что. Связь мы во всяком случае сохраним, она очень ценна. Может, еще кто из ваших приедет. Будут у меня подходящие люди, придется, спосылаю.

— Очень рад, — спокойно сказал Сменцев. — Брошюрки вам оставлю, по экземпляру, с отметками. О положении дел вы будете иметь все сведения, самые подробные. Да я еще остаюсь теперь дней десять, успеем сговориться.

— Вы ничего не пьете, — сказала Наташа. — А у нас только вино; чаю нет, возня.

Роман Иванович налил себе полстакана белого и, улыбаясь, выпил.

— За наш союз… или соглашение, или блок, или просто за общие надежды наши… Как хотите. А вы что же, Наталия Филипповна?

Наташа поднесла свой стакан к губам, но сказала несмело:

— Я… я-то какая же союзница? У меня лично все вопросы не решены.

— Ну, это гордыня, — чуть-чуть насмешливо произнес Роман Иванович. — У кого же они так-таки все и решены?

— Зачем все. Но есть некоторые, и, не решив их, нельзя… — настаивала Наташа.

Вдруг вспыхнула: почему так окольничает с ним, точно не смеет сказать ему то, что резко и определенно говорит всем?