стоило бы сдвинуться чуть-чуть восточнее…
– Я не моряк, Муто-сан. – Оноши поднял на него взгляд. – Моряком на этом судне являетесь вы. И я не знаю, что нужно сделать, чтобы встретить шторм в море. Но мы его должны встретить именно здесь, и в этой позиции.
После чего взял трубку и вызвал на борт «Сюдо Мару» ещё один вертолёт с дополнительным оборудованием.
Виктор, в миру – Живец
– Здесь гапонцы, – Василич ткнул пальцем в верхнюю часть радарной сферы. – Три траулера, стоят уступом, все в одном месте. Одно хреново – ветерок усиливается…
– Он уже часа три усиливается, – сказал Степан, который стоял за штурвалом, – и ещё одно хреново, Василич. Ты выдь-ка на палубу…
Мы вышли на палубу из тёплой, пахнущей соляркой, икрой и перегаром рубки и буквально окаменели.
Море раскачало. Длинные пологие волны то возносили наш утлый, зарывшийся на три четверти в толщу воды катерок к самому небу, то опускали вниз, казалось, к морскому дну. Взлёт – и падение… Вверх – и вниз… Американские горки в русском исполнении. Дальневосточном, я бы так сказал. Но ещё один фактор вмешивался самым бесцеремонным образом в нашу морскую практику. Это был – ветер.
Ветер, ударивший по палубе нашего крохотного судёнышка, был резким, порывистым и сильным, как и положено быть настоящему ветру в начале бури. Но было и ещё кое-что, что отличало ветер романов Стивенсона или О’Брайена от ветра, утюжившего палубу катера «Проект-169» 20 июня 2004 года. Этот ветер был холоден, как последний круг Дантова ада – ледяной шквал, осыпающий палубу сотнями тысяч холодных брызг.
И из-за горизонта сквозь вой урагана начал доноситься мелодичный звон миллионов камертонов, звон, заглушающий не только стук дизеля, но и вой ветра.
– Северный лёд, – мрачно проронил Василич. Если бы под его загаром можно было что-то разглядеть, я бы сказал, что он, пожалуй, побледнел.
– Доигрались! С хорошей погодой! – злобно сплюнул Степан у штурвала. – Чем лучше вначале, тем фуёвее потом!
– И что делать? – задал сакраментальный вопрос русской интеллигенции Ухонин.
– Чё делать, чё делать, – ворчливо сказал Василич. – А ничё не делать! Как катер стоит поперёк волны, так и идти! Вертаться назад – там, может, и больше льда будет. Его обычно вдоль берега несёт. А здесь мы до гапонцев дойдём. За них спрячемся – что, впервой, что ли?
– Если дойдём, – донеслось от штурвала, и я поглядел на север.
Небо на горизонте не претерпело никаких изменений. Это был всё тот же дым низких облаков, цепляющихся за волны и выпускающих из себя облака водяной пыли. Но море на горизонте изменилось, изменилось принципиально, как меняется поверхность расплавленной стали, покрываясь застывающими кристаллами окалины. Тем более и процесс здесь имел точно такую же физику.
Горизонт сперва побледнел, затем его линия засветилась едва видным светом – будто кто-то из-под воды зажёг люминесцентную лампу. На границе воды и неба появились едва заметные пупырышки, иголки и даже лепестки. И наконец через звон миллиона астральных колокольчиков до нас донёсся шелест – так шелестит чешуёй разворачивающаяся перед вами змея длиной в миллион метров.
На нас шёл северный лёд.
Палуба тонущего кораблика начала постепенно обмерзать. Это было потрясающее ощущение – ещё день назад на гребне Хребта меня едва не хватил тепловой удар, а сейчас, под хруст миллионов окружающих нас льдин, я почувствовал, что мои ноги скользят по глазури свежего льда, образующегося на металле.
Холод стоял повсюду.
Холод шёл от ноздреватых ледяных полей. Холод шёл от чёрной маслянистой морской воды. Холод шёл от металла судового корпуса, в чреве которого наконец захлебнулся двигатель. Вокруг были холод, свист ветра и треск ломающегося льда.
Сперва вместо дождя по палубе ударил заряд снежной крупы. Это вызвало возглас, как от физической боли, у Василича – и я понял почему, когда увидел, что борта начали покрываться слизистой ледяной глазурью, которая начала нарастать буквально сантиметр за сантиметром.
Затем мы вошли в пояс плавающего льда.
Воздух вокруг нас наполнился шелестом и звоном. Звенели ледяные кристаллы, разбивающиеся о стальной корпус. Сперва немногочисленные, потом всё более и более массивные, они заполняли всё пространство вокруг корабля, как чешуи, упавшие с хвоста гигантской рептилии.
И наконец борт катера ощутил первый удар ледяного поля.
Сперва это был неуверенный стук в обшивку, но он отдался вибрацией по всем шпангоутам и отсекам, и Василич, успевший сменить Степана у руля, спешно закрутил колесо рулевого управления, а потом бросил его с долгой матерщинной тирадой.
– Капец! Рулевые обмёрзли! Будем думать, что ненадолго эта фуйня наскочила. Степан, сунь лом под тяги, я тебе скомандую, когда хватит, чтобы с курса не сходить!
Суть этой тирады осталась для нас непрояснённой, но Степану её оказалось достаточно. Он скрылся в моторном отсеке, и оттуда через минуту донёсся его истошный вопль:
– Аврал, Василич! Тонем! Вода сочится через сварку! Струёй бьёт!
– От млять, – сказал Василич, и чувствовалось – от чистого сердца сказал, – я думал, ещё походим… Ну ладно, все вниз, там помпа есть, Степан покажет… А ты куда, Москва, я сказал –
Катер вновь задрожал от какого-то напора космических сил, и тот же голос Степана жалобно уже проблеял:
– Василич, хана, заплатки вылетели!
– Вы не заплатки считайте, а помпу качайте, – сказал Василич с какой-то залихватской уверенностью, и я про себя подумал – вот ведь настоящий морской волк, вся жопа в ракушках – из какого только количества передряг не выходил, и сейчас выкрутится.
Налетел шквалистый ледяной ветер и снова, как из мешка, осыпал катер крупой снежных зёрен. На этот раз ледяное просо не соскальзывало с поверхностей, а мгновенно прилипало к ним, едва коснувшись железа. Нет, уже не железа, а глазированного льда, уже покрывавшего равномерным слоем всё судно.
– Ледяных полей может быть триста километров, – ровно и по деловому заговорил Василич, совершенно без мата, – и я подумал, как он был хорош в свои тридцать два года старшим механиком на океанском сухогрузе, пока его не перевернули обстоятельства: ссора с капитаном, списание в Умикане, неудачный брак и работа на морзверобойной шхуне для зверосовхоза. – Их тащит с севера, из камчатских углов Охотского моря. Над ними идёт фронт холодного воздуха, при северном ветре, видишь, даёт даже минус. А ещё вчера было не меньше семнадцати плюса! Есть, правда, от этого и польза – видишь, волны тише стали? О чёрт, будто сам сатана обшивку царапает…
На самом деле, взглянув на море, я увидал, что волны стали меньше и спокойнее. Видимо, волнение гасила полностью покрывшая их ледяная серая массивная чешуя. Правда, какая тут чешуя, если в момент первого столкновения со льдом плавающие по поверхности воды ледяные плиты были размером со столешницу офисной мебели, то сейчас они, в среднем, приближались по площади к палубе нашего судёнышка, а из метельной мглы выплывали настоящие футбольные поля синевато-серого цвета. Именно такое поле скользмя прошло по борту нашего катерка, и мы вновь услыхали зловещий звенящий шелест и ощутили дрожание шпангоутов под ногами.
Удар ветра, смешанного со снегом, заставил меня отвернуться. Василич поставил перед штурвалом бутылку водки, налил полстакана и проглотил без закуски. Налил снова и протянул мне.
– Пей, Москва, пьяному помирать не страшно…
В рубку из каюты поднялся Серж. Лицо его было белым в этих мглистых, секущих снегом сумерках.
– Налей ему, Москва, – хмыкнул Василич, – если через полчаса из полосы шквала не выйдем, придётся лодку надувать.
