– Я тебе буду позвонить…

И вот он звонил.

– Через три-два дня. Я сегодня в Мюнхен, здесь живет мой partner. А зачем ты приезжать?

– Получить все. Расплатиться.

– Ты не хочешь, как Игорь? Чтобы все коробки к тебе в Москва?

Дорин поскреб подбородок:

– А деньги? И какие гарантии?

– Деньги я считать. Думаю about пять тысяч. А гарантии? – Ярослав задумался. – Ты сколько за груз ценишь?

– Сто тысяч. – «Нормально, – подумал Андрей, – не много и не мало». – Hundred thousand.

– Ты платить еще десять тысяч и, если lose, я тебе платить пятьдесят. Deal?

– Нет, – отказался Дорин, – я тебе и так больше десяти должен. Отправляй без гарантии.

– Я уже отправлял три день назад. Деньги отдать, кто привезет. И приехай в Прагу, когда хочу. Пойдем в «Томас». Агой…

«Вот обрадовался, лягушка пучеглазая… – беззлобно подумал Дорин, – даже пиво позвал пить. Небось если бы знал, сколько стоит груз, не десятку, а сто пятьдесят бы с меня содрал. Ну нельзя было соглашаться на страховку. Двадцать тысяч за стотысячный груз – это может насторожить. Дай Бог, если мне суждено получить эти книги, они и так доедут».

Он хотел сунуть телефон в карман куртки, но опять раздался звонок.

– Пап, – услышал он Васькин голос, – я, кажется, твои шахматы нашел…

30 марта, четверг

И все-таки от Нинки придется съезжать. Чинить сложные душевные конструкции у него не было ни времени, ни желания. Хорошая она баба, но дура невозможная. Только хорошие бабы могут быть такими дурами. Злые – они всегда умные. Или наоборот: умные – всегда злые?

Гуру яростно крутанул руль, обгоняя неторопливых лохов.

Сегодняшний ее подарок не лез уже ни в какие ворота. Женя, когда вселился к Нинке, обратил внимание, что полотенце в ванной пахнет как-то странно. Ну, не то чтобы отвратительно, скорее это была какая-то восточная пряность. Во-первых, неуместная, с точки зрения Жени, нигде, кроме кухни. Во-вторых, и там ее не должно быть много. Но он терпеливо все это время пользовался полотенцем, задерживая дыхание, пока вытирал лицо.

Вчера дурища затеяла стирку. Каково же было изумление и раздражение Гуру, когда сегодня, надевая свежую рубашку, он вдруг почувствовал знакомый запах. Он принюхался в поисках его источника.

Оказывается, Нинка, желая доставить ему максимум удовольствия, пошла и специально купила ополаскиватель для белья под названием «Горная прохлада», прочитав в рекламе, что именно он придает белью какую-то особую свежесть. И теперь все его вещи пахли, как будто их долго носила потная восточная красавица. Когда Женя, не выдержав, разорался на Нинку, та молча, со слезами на глазах, вышла из кухни, вернулась, неся широкий ремень, потом подошла, задрала халатик, скинула трусы и подставила розовую попу.

На недоуменный вопрос, что это она делает, последовали не менее недоуменные слова:

– Разве ты не будешь меня сечь?

– Зачем? – не понял Женя.

– Я провинилась, – вздохнула Нинка.

Несколько оторопевший от такого оборота дела Гуру усадил ее на облезлую табуретку и потребовал объясниться. И Нинка рассказала ему краткую историю своей жизни.

Начала она с первого мужа, а мужьями она считала всех мужчин, с которыми жила, хотя расписана была, видимо, только с первым. С чуть заметной на каштановом фоне сединой, с остатками детских веснушек, она сидела перед Гуру и почти без всякого выражения рассказывала, что замуж вышла молоденькой, сразу после школы, и была девушкой во всех смыслах этого слова. Муж ее был высоким красавцем, гораздо старше ее, из старинной дворянской семьи, сохранившей, правда, из былого великолепия только неполный набор столового серебра на шесть персон.

Серебро это почему-то хранилось в особой простыне на антресолях, и раз в неделю свекровь доставала его и тщательно пересчитывала, проверяя, не сперла ли невестка вилку или ручку ножа. Стальные лезвия на некоторых ножах были давно съедены, и в простыне хранились только ручки. Вообще свекровь была настоящим демоном этой семьи: тридцатидвухлетний Павел ничего не делал без ее совета, а она была подвержена какой-то бредовой идее, что все родились на свет, чтобы ей и сыну сделать плохо. Поэтому она следила за невесткой всегда, и, как казалось иногда Нине, даже подсматривала, когда они с Пашей занимались сексом.

А делалось это так: в какой-то момент вечером муж поднимал на Нинку свои круглые глаза, разглядывал ее несколько секунд и спрашивал:

– А не посечь ли нам?

Он вел ее в спальню, надевал на лампу красный абажур и доставал плеть. Нина раздевалась, и он несколько минут сек ее, не очень больно, по ее мнению, рубцов почти не оставалось, но обидно. После этого они ложились в постель и всегда строго одинаково занимались тем, чем и положено заниматься мужу и жене.

Прожив так несколько лет, Нинка была уверена, что все это вместе и есть то, о чем мечтают и страдают, чего так страстно ждут и хотят многие мужчины и женщины. Понять приверженность к такому странному времяпровождению ей никак не удавалось. Но лет через пять в разговоре с подругой она как-то вскользь упомянула о своих странных обстоятельствах, которые ей самой странными не казались, а изумили только подругу. Та вылупила глаза, потребовала полного отчета, а выслушав, долго, открыв рот, смотрела на Нинку. После этого объяснила ей, что дважды два равняется все-таки четырем, а не стеариновой свечке.

Тогда дурища задумала побег. Она попробовала договориться с сестрой, чтобы та разменяла двухкомнатную хрущобу, оставшуюся им от родителей. Сестра сначала упиралась, поскольку недавно вышла замуж и ждала ребенка, но когда Нинка, краснея, рассказала ей о своем житье-бытье, насела на мужа, и они отдали ей его однокомнатную, поскольку он все равно жил с сестрой в родительской двушке.

Второго мужа Нина встретила на трамвайной остановке через полгода после бегства от Паши. Высокий, дородный мужчина, подавший ей руку, когда она входила в трамвай, оказался довольно известным поэтом. С ним она впервые поняла, что такое «Радость секса». Он подарил ей эту книжку, и она с недоумением и увлечением отправилась в плавание по новому для себя морю.

С Ванечкой была только одна беда – он был золотой, ласковый и нежный… пока трезвый. А пьяный бил ее страшным боем. За те три года, что они прожили вместе, он, не считая бесчисленных синяков и ссадин, сломал ей два ребра и выбил передний зуб. Правда, вставили его за Ванечкин счет. Он извинялся, ползал в ногах и клятвенно обещал больше не пить. И никогда свои обещания не сдерживал. Пьян он бывал не меньше шести раз в неделю, а то и вообще не устраивал себе выходного. В мордобое никаких выходных тоже не полагалось.

И тогда дурища задумала побег. Она вернулась в свою однокомнатную квартиру и решила больше замуж не ходить. Но не утерпела, сошлась с Ильей. Он был худ, маялся желудком и страшно занудлив. Немного попивал, немного дрался, но не был сволочью, по крайней мере. Идиллия продолжалась довольно долго, больше года, пока Нинка сама все не испортила. Она рассказала Илюше про первого мужа и их тягостную сексуальную жизнь. Илюша внимательно выслушал ее.

– Фонарь, говоришь, зажигал и сек? – переспросил он.

И ее замечательная жизнь рухнула. Муж стал искать причины для того, чтобы ее наказать, и находил их в самых разнообразных мелочах. Наказание шло по рассказанному самой Нинкой сценарию, то есть Илья сек ее ремнем, и только после этого они укладывались в постель.

Через два или три года она взвыла и задумала побег. Больше мужчин у нее, как понял Гуру, не было, и он на фоне всех этих монстров казался ей святым угодником, Сильвестром Сталлоне и президентом Франции одновременно. Когда Женя, выслушав ее историю, не стал ее бить, а погладил по голове, она села на пол и, заливаясь горючими слезами, пыталась поймать его руку, чтобы поцеловать. Такая вот не то