без промедления, а также покорнейше просить прощения за своё малословие, причины коего В.Сиятельству очевидны, и повторять, что любой наказ В.Сиятельства будет мною исполнен с величайшим усердием.

Г.А.

Высокий сухопарый мужчина сидит за выскобленным деревянным столом. Перед ним пустая миска: похлёбка съедена, миска дочиста обтёрта хлебной коркой. Мужчина смотрит на сидящую напротив женщину. В отличие от него сотрапезница то ли не слишком голодна, то ли более привередлива. Она ест, не поднимая глаз, как будто само это занятие кажется ей не вполне пристойным. Стол расположен возле большого камина с широкой железной решёткой; камин не горит, и похлёбка, которую ест женщина, как видно, не разогрета. Пальцы, сжимающие ложку, бледны от холода — они действительно озябли. Другая рука лежит на столе, пальцы её касаются отломленной краюхи, вбирая последнее тепло свежего остывающего хлеба. Кроме посуды — двух-трёх мисок, двух помятых оловянных кружек и глиняного кувшина с водой — на столе, ближе к краю, виднеется ещё один предмет: пухлая книжица. Углы бурого кожаного переплёта обтрепались, корешок отвалился, вместо него приклеена полоска старой холстины, так что о содержании книги можно только догадываться.

Комната — полуподвальное помещение; с улицы в неё ведёт несколько ступеней; выложенный каменной плиткой пол во многих местах потрескался. Створка входной двери состоит из двух частей, сейчас верхняя половина распахнута, и внутрь проникает чахлый свет только что вставшего октябрьского солнца; заглядывает солнце и в два маленьких окошка возле двери. Без солнца беда: обстановка подвала по- нищенски убога. На полу — ни ковра, ни даже тростниковой подстилки. Свежевыбеленные стены тоже голы — их украшают разве что пятна сырости. Из мебели кроме стола и двух стульев имеется только деревянный сундук, он стоит у противоположной от входа стены на двух грубо опиленных брусках. В камине, где на гвоздях развешаны две старые железные кастрюли и старинная жаровня, не так давно разводили огонь, но обложенная старыми кирпичами кучка углей в просторном камине жалкое зрелище: этот семифутовый очаг явно предназначался не для таких поленьев.

Рядом с сундуком — дверь в комнату поменьше. У этой двери вовсе нет створки. В дверной проём виден край кровати. В маленькой комнате без окон стоит сумрак. На полке, укреплённой на балке над камином, — кое-какие нужные в хозяйстве мелочи: железный подсвечник, два-три свечных огарка, квадратное зеркальце без рамы, коробочка с ветошным трутом, солонка. Вот и всё. Такой скудости не найти даже в монашеской келье.

Лишь два обстоятельства плохо вяжутся с этой нищенской обстановкой. Одно — внешнее: хотя потолок комнаты и не оштукатурен, он покоится на двух превосходных дубовых балках. Почти почерневшие от времени, они украшены тонкой продольной проточинкой, а концы их изгибом спускаются вниз и, сужаясь, заканчиваются на стенах. Можно подумать, что примерно за столетие до правления Якова I или Елизаветы у этого дома были более почтенные владельцы, раз уж даже те, для кого был отведён полуподвал, удостоились работать в помещении с такой изысканной отделкой. На самом же деле тут когда-то помещалась лавка торговца мужской одеждой и, придавая балкам столь благородный вид, хозяева радели только о покупателях.

Вторая необычная особенность обстановки — дух добропорядочности. В нашем представлении нищета связана с упадком и унынием, а те в свою очередь — с грязью и неустроенностью как в хозяйстве, так и в душе. Но эта бедная комната чиста, как нынешние операционные: ни соринки, ни паутинки, ни пятнышка не нарушает её безукоризненной опрятности. Всё вымыто, выметено, выскоблено, каждая вещь на своём месте — самый взыскательный боцманмат не придерётся. Точно её обитатели сказали себе: «Живём в нужде, так будем жить праведно». Эта же мысль была выражена в расхожем тогда изречении: «Что плоти во вред, то душе на благо». Праведность, однако, была не просто чистотой, лелеемой из чувства противоречия, но знаком духовного бодрствования, потаённой энергии, предвкушения перемен, нахождения всего существа в состоянии туго заведённой пружины. «Потерпим пока, будет и на нашей улице праздник». Чистота же сама по себе была не более чем удобопонятным символом, внешним выражением чистоты внутренней, неброской и суровой, подспудной готовности и муки принять, и воспылать воинственным духом. Недаром христиане — приверженцы благополучной господствующей церкви с подозрением косились на внешне скудную жизнь строгих и практичных сектантов-отщепенцев, так мы, бывает, сторонимся больных с явными признаками чахотки: нас пугает не их увядание, а то, чем оно грозит нашему «цветению».

Мужчине за столом лет тридцать пять, однако в волосах его уже пробивается седина. На нём широкая белая блуза, поверх неё кожаная безрукавка. Безрукавка да и обнажённые по локоть руки мужчины испещрены следами ожогов от бесчисленных кузнечных искр. Это и есть кузнец Джон Ли, проживающий на Тоуд-лейн. Правда, собственной кузницы у него нет; в последнее время он работает с материалом куда менее мягким и ковким: этот материал — души людей. Высокий сухопарый мужчина с безучастным лицом и проницательными глазами. Судя по взгляду, мысли его так неспешны, что любая улыбка была бы для него слишком быстра: прежде чем рассмеяться или высказать мнение, он будет думать и думать до бесконечности. Сейчас он размышляет явно не о той, что сидит напротив — своей жене Ребекке. На Ребекке платье из грубой серой материи и белоснежный закрывающий уши чепец — простенький, скромный, под стать обстановке: ни кружев, ни оборок. Зато лицо, причёска всё те же; несмотря на унылое платье и чепец, и сейчас можно догадаться, почему она недавно зарабатывала на жизнь тем, чем зарабатывала. Эти ласковые карие глаза, это непроницаемое выражение невинности, это терпение… И всё же в чём-то она изменилась: её кротость сделалась твёрдой, словно обрела навсегда закал — кузнец ли помог в этом или кто-то ещё. Новый уклад и новые убеждения придали её натуре и новое качество — мятежность.

Ребекка подвигает свою миску мужчине.

— Доешь лучше ты. Мне что-то не естся. Схожу в нужник.

— Боишься?

— Бог не без милости.

— Мы с твоим отцом встанем на улице, чтобы видеть всё своими глазами, и будем молиться. Захотят побить тебя камнями за былые грехи — всё снеси. Помни: ты новорождённое чадо Божие.

— Хорошо.

— Им тоже не уйти от суда после Его пришествия.

— Знаю, знаю.

Мужчина поглядывает на придвинутую миску, но, как видно, думает о другом.

— Имею я нечто тебе открыть. Было мне в ночи видение. Я только будить тебя не решился.

— Доброе видение?

— Видел я, что бреду по дороге, а навстречу — некий человек, весь в белом. В одной руке посох, в другой — Библия. И сказал он мне такие слова: «Теперь будь терпелив, ибо час твой близок». Он стоял передо мной, я слышал его и видел так же ясно, как вижу теперь тебя.

— Кто же это мог быть?

— Кто как не Иоанн Креститель, хвала Всевышнему. Но это ещё не всё: он улыбнулся мне как другу и доброму слуге.

Ребекка окидывает его сосредоточенным взглядом.

— Час близок?

— Всё как сказывал брат Уордли. «Будь крепок в вере, и дастся тебе знамение».

Ребекка поглядывает на свой округлившийся живот, поднимает глаза и улыбается уголками губ. Встав