хозяина:

— Я одета, сэр.

Тот, словно очнувшись от грёз, едва поворачивает голову и снова вперяет взгляд в огонь.

— В каких летах ты сделалась блудодейкой?

Не видя его лица, уловив необычную интонацию и подивившись неожиданному проблеску любопытства, девушка с запинкой отвечает:

— В шестнадцать лет, сэр.

— В борделе?

— Нет, сэр. Меня совратил хозяйский сын в доме, где я служила в горничных.

— В Лондоне?

— В Бристоле. Откуда я родом.

— И у тебя был ребёнок?

— Нет, сэр. Но однажды хозяйка обо всём проведала.

— И наградила за труды?

— Да, если палку от метлы можно почесть за награду.

— Что же привело тебя в Лондон?

— Голод, сэр.

— Разве Господь не дал тебе родителей?

— Они не пожелали принять меня обратно в свой дом, сэр. Они из «друзей».

— Каких ещё друзей?

— Люди их называют квакерами[13], сэр. Хозяин с хозяйкой тоже были «друзья».

Мистер Бартоломью поворачивается и стоит, широко расставив ноги и заложив руки за спину.

— Что было дальше?

— Прежде чем дело вышло наружу, молодой человек подарил мне перстенёк. Он, сэр, украл его у матери из шкатулки. А как всё открылось, я и смекнула, что хозяйка непременно всклепает на меня, потому что ничему дурному про сына она не верила. Продала я перстенёк и подалась в Лондон. Там определилась на место и уже было решила, что все беды позади. Так нет: вздумалось хозяину утолить со мной похоть. Я боялась потерять место, пришлось уступить. Дошло это до моей новой хозяйки, и опять я оказалась на улице. Волей-неволей начала христарадничать: что же остаётся, если честной работы не найти? Придёшь наниматься в горничные, а хозяйка поглядит на тебя и откажет. Чем-то им моё лицо было не по нраву. — Она прерывает рассказ и, помолчав, добавляет: — Если бы не нужда, не занялась бы я этим промыслом. Да и мало кто занялся бы.

— Мало кто делается потаскухой из нужды.

— Знаю, сэр.

— Стало быть, ты распутна по природе?

— Да, сэр.

— И стало быть, родители не зря от тебя отвернулись, даром что держатся ложного учения?

— По грехам моим — так, сэр. Только вышло, что вся вина лишь на мне одной. Хозяйке вспало на ум, что я навела на их сына порчу. А это не правда: он первый меня поцеловал, а я не давалась, и перстенёк он похитил без моего ведома, и в остальных его делах я не повинна. Но мои родители не поверили. Сказали, что я отреклась от внутреннего света. Что я не их дитя, но дщерь сатаны. Что я и сестёр своих совращу с пути истинного.

— Что за «внутренний свет»?

— Свет Христов. О нём говорит их учение.

— Их? Больше не твоё?

— Нет, сэр.

— Ты не веруешь во Христа?

— Не верую, что увижу Его в этом мире. Ни также в мире ином.

— А в мир иной веруешь?

— Да, сэр.

— Не ожидают ли там тебя и тебе подобных адские муки?

— Да минует меня такое наказание, сэр.

— Но разве это не так же ясно, как то, что это вот полено обратится в пепел?

Девушка не отвечает, только ещё ниже опускает голову. Тем же ровным голосом мистер Бартоломью продолжает:

— И не менее ясно, что тебе и на этом свете не уйти от адских мук — когда ты истаскаешься и тебя выставят из борделя. И кончишь ты жизнь простой сводней или скрюченной каргой в богадельне. Если к тому времени тебя не приберёт французская болезнь. Или ты надеешься преуспеть, умножая свои грехи, и на склоне лет сделаться второй Клейборнихой? Тебя и это не спасёт.

Мистер Бартоломью выжидающе молчит. Но его слова остаются без ответа.

— У тебя что, язык отнялся?

— Мне мой промысел ненавистен, сэр. А промысел мистрис Клейборн тем паче.

— Ну конечно, ты бы хотела стать добродетельной супругой. И чтобы за подол цеплялся целый выводок писклявых пострелят.

— Я бесплодна, сэр.

— Ну, Фанни, ты воистину бесценный клад.

Девушка медленно поднимает глаза и ловит его взгляд. Она не столько оскорблена этими издёвками, сколько озадачена и словно старается прочесть в лице хозяина то, что не поняла из его слов. И тут происходит ещё более непонятное: ледяное лицо мистера Бартоломью озаряется улыбкой. Пусть не слишком сердечной, зато это именно улыбка, а не язвительная или глумливая ухмылка. Удивительнее всего, в ней заметно что-то очень похожее на сочувствие. Чудеса на этом не кончаются: молодой человек делает три-четыре шага, склоняется перед девушкой и на миг подносит её руку к губам. Затем выпрямляется и, не отпуская её руки, всё с той же улыбкой всматривается в её лицо. Сейчас обритый мистер Бартоломью и накрашенная Фанни напоминают фигуры с картины Ватто, изображающей галантные празднества — кавалера и даму в костюмах итальянской комедии масок. Вот разве что обстановка неподходящая. Так же неожиданно мистер Бартоломью выпускает руку девушки и возвращается в своё кресло. Девушка столбенеет.

— Зачем вы это, сэр?

— Разве вам неизвестно, зачем джентльмены целуют женщинам руки?

Новая неожиданность — учтивое «вы» — окончательно подкосило девушку. Она, понурившись, качает головой.

— За то, что вы для меня сделаете, моя агница, ничего не жаль.

Изумлённая девушка вновь заглядывает ему в глаза.

— Что же я должна сделать, сэр?

— Близ этих мест бьют те самые ключи, о коих я вам сказывал, что жду от них исцеления. Завтра мы свидимся с хранителями тех вод. В их власти приблизить исполнение сокровенных моих надежд. И я задумал в знак почтения принести им дар. Не деньги, не самоцветы — к этому добру они равнодушны. Даром этим станете вы, Фанни. — Мистер Бартоломью окидывает девушку внимательным взглядом. — Что вы на это скажете?

— То, что велит мне долг, сэр. Что я обязалась повиноваться мистрис Клейборн и поклялась непременно воротиться.

— Обязательство, данное чёрту, ни к чему не обязывает.

— Может, оно и так, сэр, но с беглыми она обходится хуже чёрта. Иначе бы давно все разбежались.

— Не вы ли минуту назад уверяли, что промысел этот вам ненавистен?

Девушка чуть слышно бормочет:

— Не сделаться бы себе ещё ненавистнее.

— Но когда мы с ней сговаривались, разве не велела она вам всеусердно мне угождать?

— Так, сэр. Но чтобы угождать другим, о том и слова не было.