— Выпьешь винца? — спросил он.
Она покачала головой, не переставая помешивать. Он прошел у нее за спиной, задержался, чтобы поцеловать в шею, и налил себе еще стакан.
— Как там Виченца? — спросила она.
— Лучше спроси меня, как там Америка.
— Да, я понимаю, — сказала она. — Это невероятно, да?
— А ты там разве когда-нибудь была?
— Много лет тому назад. С Элвисами. — И, видя его недоумевающее лицо, пояснила: — Полковника тогда направили в Падую. Там была какая-то вечеринка в офицерском клубе для итальянских и американских офицеров. Примерно десять лет назад.
— Не помню.
— Да, ты туда не ходил. Ты тогда был в Неаполе. Кажется. Там все по-прежнему?
— Смотря как там было тогда, — ответил он, улыбаясь.
— Не язви, Гвидо. Так как там?
— Там очень чисто и все то и дело улыбаются.
— Ну ладно, — сказала она, снова принимаясь помешивать ризотто. — Значит, все как было.
— Интересно, почему это они все время улыбаются? — Он замечал это всякий раз, когда бывал в Америке.
Она отвернулась от ризотто и посмотрела на него.
— А почему бы им и не улыбаться, Гвидо? Ты сам подумай. Это самый богатый народ в мире. Все должны считаться с ними в политических делах, и они каким-то образом убедили себя, что все, что они успели сделать за свою очень короткую историю, сделано с единственной целью — содействовать благу всего человечества. Так почему же им не улыбаться? — Она снова повернулась к сковородке и что-то проворчала, увидев, что рис прилип к днищу. Она подлила еще сока и быстро-быстро помешала.
— У нас что, сейчас начнется собрание ячейки? — вкрадчиво спросил он.
Хотя обычно их политические взгляды совпадали, Брунетти всегда голосовал за социалистов, а Паола агитировала за коммунистов. Но теперь, когда и система рухнула, и партия умерла, он иногда иронизировал.
Она не удостоила его ответом.
Он начал доставать тарелки, чтобы накрыть на стол.
— А где дети?
— С приятелями. — И прежде чем он успел спросить, добавила: — Да, они позвонили и спросили разрешения. — Она привернула огонь под ризотто, взяла со стола приличный кусок масла и, кинув его в стряпню, высыпала туда небольшое блюдце тонко натертого пармезана. Потом все перемешала, выложила ризотто в столовую миску и поставила на стол. Выдвинула стул, села и, ткнув ложкой в сторону Брунетти, сказала:
—
Он положил ризотто себе на тарелку. Он хорошо потрудился, провел день в чужой стране, так кому какое дело, сколько ризотто он съест? Воткнув вилку в центр, он покрутил его, отодвигая ризотто к краю, чтобы оно быстрее остыло. Съел две полные вилки, вздохнул в знак похвалы и продолжал дальше.
Когда Паола увидела, что он уже не умирает с голоду и ест больше ради удовольствия, она произнесла:
— Ты мне не рассказал, как твоя поездка в Америку.
Он ответил с набитым ртом:
— Непонятно. Американцы очень вежливые и говорят, что хотят помочь, но кажется, никто не знает ничего, что могло бы мне помочь.
— А доктор?
— Которая хорошенькая? — спросил он, ухмыляясь.
— Да, Гвидо, которая хорошенькая.
Понимая, что загнал эту особу в нору, он ответил просто:
— Я по-прежнему считаю, что она знает то, что и я хочу узнать. Но она ничего не говорит. Через шесть месяцев она увольняется из Армии, возвращается в Америку и все это будет в прошлом.
— А он был ее любовником? — спросила Паола, коротко фыркнув, чтобы показать, что отказывается понимать, как это доктор не хочет помочь, хотя и может.
— Судя по всему, да.
— Тогда я не уверена, что она сможет просто собрать вещички и забыть о нем.
— Может быть, это что-то такое, чего она не хочет знать о нем.
— Например?
— Не знаю. Объяснить ничего не могу. — Он решил ничего не говорить ей о двух пластиковых мешочках, найденных в квартире Фостера; этого никто не должен знать. Кроме того, тот, кто открыл нагреватель, увидел, что мешочки исчезли, а потом завинтил болты. Он пододвинул к себе миску с ризотто. — Можно я доем? — спросил он. Не нужно быть детективом, чтобы знать, каким будет ответ.
— Давай. Я не люблю, когда остается, и ты тоже.
Когда он покончил с ризотто, она убрала миску со стола и положила ее в мойку. Он сдвинул в сторону две плетеные салфетки, чтобы ей было куда поставить сковородку, снятую с плиты.
— Что ты собираешься делать?
— Не знаю. Посмотрим, что будет делать Патта, — сказал он, отрезая кусок мяса и кладя его ей на тарелку. Кивком головы она дала понять, что больше не хочет. Он отрезал два больших куска для себя, взял хлеба.
— Какая разница, что будет делать Патта? — спросила она.
— Ах, милочка моя невинная, — ответил он. — Если он попробует отодвинуть меня от этого дела, я буду точно знать, что кто-то хочет это дело прикрыть. И поскольку наш вице-квесторе реагирует только на голоса, которые доносятся с высоких мест — и чем выше место, тем быстрее он реагирует, — тогда я буду знать, что тот, кто хочет замолчать это дело, обладает значительной властью.
— Например?
Он взял еще хлеба и подобрал подливу с тарелки.
— Мне становится сильно не по себе, когда я думаю, кто бы это мог быть.
— Кто?
— Точно не знаю. Но если здесь замешаны американские военные, можешь не сомневаться, это дело политическое, значит, подключится правительство. Их правительство. А стало быть, и наше.
— И поэтому — надо звонить Патте?
— Да.
— И поэтому неприятности?
Брунетти не склонен был обсуждать очевидное.
— А если Патта не будет тебя останавливать?
Брунетти пожал плечами. Поживем — увидим. Паола убрала тарелки.
— Десерт будешь?
Брунетти покачал головой.
— Когда придут дети?
Двигаясь по кухне, она ответила:
— Кьяра вернется к девяти. Раффаэле я велела быть к десяти. — Разница в том, как она произнесла эти две фразы, заключала в себе все, что не было выражено словами.
— Ты говорила с его учителями? — спросил Брунетти.
— Нет. Учебный год только начался.
— Когда будет первое родительское собрание?
— Не знаю. Я куда-то сунула письмо из школы. В октябре, наверное.
— Ну и как он? — Задавая этот вопрос, Брунетти надеялся, что Паола просто ответит на него, не спрашивая, что он имеет в виду, так как и сам не знал, что он имеет в виду.
