находится в нескольких шагах от зрителей, что они там, по другую сторону стены усаживаются на места: женщины расправляют юбки и достают носовые платки на случай, если придется плакать, мужчины приподнимают брюки на коленях, чтобы не попортить стрелки, расстегивают пиджаки, протирают очки. Вейн мысленно видел их всех, усталых и менее элегантных, чем в мирное время – никто не был одет специально для театра, и многие были в военной форме, – жаждущих на несколько часов забыть о войне, надеющихся, как и он, что спектакль не будет прерван бомбежкой.
Шум в зале начал стихать. Через три минуты Вейн будет на сцене.
– Ключ к роли Антония в том, – говорил ему Филип Чагрин перед началом репетиций, – что этому парню нужно, чтобы его любили. Цезарь его любил. Теперь, когда Цезарь умер, Антоний так тоскует по нему, что готов пойти на все, даже пожертвовать целым миром ради хорошего секса.
Конечно, Филипу импонировала такая трактовка, подумал Вейн. К тому же его, естественно, гораздо больше интересовали отношения между Антонием и Цезарем, чем между Антонием и Клеопатрой.
Вейну пришлось прибегнуть к убеждению и лести, чтобы уговорить Филипа Чагрина поставить «Антония и Клеопатру», где он, его бывший соперник, должен был играть главную роль. В конечном итоге Чагрин согласился только ради Фелисии, которую он считал почти своей протеже – только ради нее и того, что эта постановка была своего рода его патриотическим долгом.
Вейн последний раз взглянул на себя в зеркало со строгой придирчивостью летчика, производящего предполетную проверку приборов. Он знал, что многие считали его красивым, но для него самого его лицо создавало немало актерских проблем. Его нос, например, был невыразительным. В нем не чувствовался характер, и поэтому Вейн постоянно с ним экспериментировал. Для Антония он увеличил его, придал ему более резкую, заметную форму, сделал его римским. Получился очень аристократический нос, даже с небольшой горбинкой, будто его перебили во время занятий каким-то чисто мужским видом спорта; нос классного игрока в регби, если бы Антоний был англичанином.
Своими глазами Вейн тоже был недоволен. Для Антония он сделал себе более густые брови и использовал много черной туши, чтобы сильнее оттенить глаза, и все же до конца не был удовлетворен.
Конечно, характер важнее, чем такие мелкие детали, но ему всегда нужно было иметь кого-то в качестве модели, прежде чем начать работать над ролью. Вейн потратил не одну неделю, пытаясь найти нужное лицо для Антония, пока наконец Чагрин, с которым он обедал в «Гаррике»,[41] вдруг не указал ему глазами на грузного, хорошо одетого мужчину у стойки бара и не произнес свистящим шепотом:
– Вот твой Антоний, дружище! Готовый.
Вейн сразу же узнал его: сэр Джок Кемпбелл был одним из самых знаменитых спортсменов Англии; богатый, несколько раз женатый герой первой мировой войны, он проводил годы между двумя войнами, ставя рекорды скорости на самолетах, моторных лодках и автомобилях. Вейн не видел прямого физического сходства между ним и Марком Антонием, и тем не менее Чагрин был прав. Кемпбелл был по-прежнему сильным, красивым мужчиной, но, приглядевшись, Вейн заметил первые признаки старости и неуверенности в себе, разъедавшие его; мешки под глазами, которые выдавали его пристрастие к спиртному; тщательно – слишком тщательно – зачесанные волосы, уже начавшие заметно редеть; глубоко посаженные отчаянные глаза человека, не раз рисковавшего своей жизнью.
Конечно, Антоний был все еще боец, полководец, но ключом к его характеру был Джок Кемпбелл. Вейн сразу же понял, как он будет играть Антония: чудесным юношей-героем, который следовал за Цезарем к вершинам славы, чтобы потом превратиться в преступного, ленивого, пожилого сластолюбца, по уши влюбленного в женщину, которая успела переспать практически с каждым важным лицом в Средиземноморье.
Погруженный в свои мысли, Вейн смотрел в зеркало, ничего не видя перед собой, будто оно вдруг стало матовым. Невозможно было думать о Клеопатре, не вспоминая о Фелисии, которая полностью «отождествлялась с ролью», как любили говорить американцы. Многие месяцы мысли о ее попытке самоубийства не давали ему покоя, пока ощущение вины не стало его постоянным состоянием, но постепенно смертельный страх, который он испытывал во время боевых вылетов, ослабил остроту этого чувства. Если он должен был чем-то искупить свою вину, то он это уже сделал в небе Германии, и в конечном итоге пришел к убеждению, что ему нечего, по-настоящему нечего, стыдиться – Фелисия уже предпринимала попытку самоубийства до того, как он встретил Рэнди Брукса. Что же касается Рэнди, то теперь между ним и Вейном лежал Атлантический океан, не говоря уже обо всей Северной Америке. Война помогла забыть прошлое – ту его часть, которую он хотел забыть, – но ему не составило труда понять, что Фелисия ничего не забыла, хотя и умело скрывала этот факт.
Вернувшись месяц назад в Англию после «излечения» в клинике Пейн Уитни (от чего, она так и не узнала), Фелисия была необузданна в проявлении своих чувств, и Вейн чувствовал себя обязанным отвечать на них. Возможно, подобно Марку Антонию, его положение героя войны стимулировало ее, или просто таким образом она пыталась начать новую жизнь. Что бы там ни было, но нервное, слабое существо, которое он оставил в Америке, вернулось домой таким же страстным и намеренным соблазнять, как Клеопатра. И он, как Антоний, уступил.
Год непрерывного страха и воздержания – удивительно, как легко было обходиться без женщины, когда ты ждал, что каждая ночь может стать твоей последней ночью, – поразительным образом повлиял на то, что Фелисия, только что освоившая азы психоанализа, называла его «либидо». Всю первую неделю после долгой разлуки они провели вместе в постели в номере Оливера Месселя в отеле «Савой», не слыша даже воя сирен во время воздушных налетов. О, он мог запросто сыграть Антония! Он понял, что значит погрязнуть в чувственности в то время, как весь мир рушится.
– «Моя царица… Смерть, смерть ждет меня»,[42] – воскликнул он, раскинувшись на огромной кровати, но Лисия закрыла ему рот поцелуем и прошептала:
– Еще нет… пока я не кончу с тобой, милый…
Вейн встал, чтобы увидеть себя в зеркале в полный рост. В трико его ноги всегда казались ему слишком хилыми (хотя и не настолько, как у Чагрина), и для большинства ролей он брал на себя труд и расходы, чтобы заказать в костюмерном цехе «Ковент-Гардена»[43] специальные накладки на икры ног. Для роли Антония это средство, конечно, не подходило – Антоний ходил с голыми ногами, в короткой кожаной юбочке и тунике римского центуриона. Поэтому Вейн разработал себе строгий график упражнений и занимался до седьмого пота в зале на Джермин-стрит под руководством отставного армейского инструктора по физической подготовке, чтобы ноги стали более мускулистыми. Сейчас он напряг мышцы ног и с удовольствием отметил, что его упорная работа дала прекрасный результат.
В актерском мастерстве всегда существовали некоторые важные мелочи. Если побрить ноги, то трико будет лучше сидеть. Но для такой роли, как Антоний, нужно было побрить не только ноги, но и руки, и грудь. Потом Вейн натирал себя смесью из оливкового масла и йода, чтобы кожа стала бронзовой и лоснящейся.
