роднило ее с квартирой Дон Хуана, но — как бы выразиться поточнее? — здесь все звучало глуше, было чуть смазано, словно обитавший здесь человек самый отчетливый отпечаток своей личности оставил в другом доме. В целом же комнату по виду можно было назвать и кабинетом и гостиной (хотя, наверно, она служила и спальней), где жила богатая студентка с хорошим вкусом. Из вежливости я похвалил какую-то картину и розы на столе.

— Каждое утро мне их доставляли из Испании. По его заказу.

Мы сели. Соня больше не плакала. Она вытерла слезы и, пока я говорил банальности о красоте испанских роз, кисточкой припудрила покрасневшие веки.

— Дайте сигарету.

Я протянул ей свои «Монтеррей».

— Он курит такие же.

Я ждал вопросов. И вопросы посыпались — самые обычные: в каком он состоянии, оказана ли ему нужная помощь и так далее. Его имени она не произносила.

Потом Соня спросила, кто я такой и почему принес ей платок и пистолет. Я весьма бегло описал свои отношения с Лепорелло и то, как оказался замешан в эти события. Я старался поменьше говорить о себе и тоже избегал имени Дон Хуана.

— То есть вы его не знаете?

— Нет.

— А хотите услышать, почему я решила его застрелить? Знаете, ведь за несколько минут до вашего прихода я всерьез подумывала о самоубийстве…

— Кажется, для этого нет оснований.

— Я чувствовала себя виноватой, я до сих пор чувствую себя виноватой, но теперь начинаю сомневаться в мере собственной вины. Правда, и в свою способность рассуждать здраво я тоже пока не верю.

— А в мою? Я готов помочь вам разобраться в себе.

— Именно это мне и нужно, чтобы продолжать жить дальше, — знать, какова на самом деле мера моей вины. Стреляя, я считала, что права. Потом, уже здесь, одна, я разрушила систему собственной защиты и почувствовала себя разом и преступницей и жертвой… Во всем этом столько противоречий, я совершенно запуталась. Эта страсть была случайным и не слишком долгим периодом в моей жизни, теперь я начинаю приходить в себя. Пожалуй, слово «страсть» не слишком подходит, но лучшего я подобрать не могу. Возможно, это были колдовские чары или что-то вроде того. Я всегда была — и, надеюсь, останусь — холодной женщиной.

— Но все же полчаса назад вы плакали.

— И снова буду плакать! Многие вещи мне трудно будет забыть, они останутся в памяти навсегда. Знаете, за все это время слово «любовь» ни разу не прозвучало. Я хочу сказать — в обычном смысле, как любовь мужчины и женщины.

— А чем же еще это могло быть?

— Не знаю.

Соня помолчала. Потом встала, порылась в лежащих на столе бумагах и протянула мне переплетенные в тетрадь машинописные листы. Я прочитал название: «Дон Жуан. Анализ мифа».

— Это моя диссертация. Я защитила ее в Сорбонне два месяца назад.

Я принялся листать рукопись. Соня снова села и несколько минут не открывала рта. Затем поднялась, наполнила рюмки и, не спрашивая, взяла у меня сигарету. Я молча наблюдал за ней. И вдруг сообразил, что до сих пор не позволял себе увидеть в ней женщину. Теперь, разглядывая ее, я вполне оценил достоинства, о которых говорил Лепорелло, и открыл новые. Мало того, я уже начал чувствовать силу ее чар.

— Я не знаю, кто вы, да это и не имеет значения, — заговорила Соня. — Будь вы моим другом или хотя бы знакомым, я бы не стала вам ничего рассказывать. Вы наверняка католик и легко поймете причину — ведь для исповеди вы охотнее выбираете незнакомого священника. К тому же хорошо, что вы испанец. В ваших странах, насколько мне известно, еще ценят так называемую женскую чистоту, а если и не ценят, то, по крайней мере, не презирают женщин, не имеющих любовного опыта. Моему соотечественнику никогда не пришло бы в голову спросить, девственница ли я, но скажи я «да», он расхохочется мне в лицо. И будет смеяться еще громче, узнав, что я храню девственность по доброй воле, а предрассудки или комплексы тут ни при чем. В этом смысле я спокойна: мое сексуальное поведение не подчинено какой-то темной силе или клубку смутных причин, которые так интересуют психоаналитиков. В детстве я была верующей, а когда перестала верить, главное различие между мной и подругами заключалось в том, что они мечтали достичь семнадцати лет и завести друга, а я не спешила. Должна признаться, холодный темперамент мне в этом помогал; любые сведения о сексе я воспринимала равнодушно, и когда позднее мне захотелось отыскать внебиологический смысл девственности, то, честно говоря, я его не обнаружила. Я, как и все, могла выйти замуж и вовсе на собиралась оставаться старой девой. Но замужество не входило в мои ближайшие планы, как и любовные или просто сексуальные отношения. Повторяю, мой темперамент позволял мне обходиться без этого, что с профессиональной точки зрения было весьма полезно. Любовь и секс крадут слишком много времени у женщины, которая решила заниматься наукой.

Наверно, я рассмеялся или просто улыбнулся. Она помолчала.

— Вам это кажется странным?

— Да. Но вы до сих пор не объяснили мне еще одной вещи. Почему вы выбрали дон Жуана в качестве предмета научного исследования?

— Кьеркегор, Моцарт, потом Мольер и еще один поэт. Интеллектуальное любопытство.

— Никогда не поверю, что какая-нибудь женщина может испытывать к Дон Жуану чисто интеллектуальное любопытство.

— Ну, если и было что-то еще, то это что-то таилось глубоко в подсознании и до сих пор там остается. Уверяю вас, у меня никогда не было каких-то особых догадок касательно личности Дон Жуана или мифа о нем. Моя диссертация не содержит ничего нового: компиляция, систематизация, сопоставление никогда раньше не сводимых вместе материалов. Я привожу все в систему, выявляю новые связи, переклички. Современная научная работа.

Она шутливым жестом указала на тетрадь.

— А он мне сказал, что диссертация никуда не годится.

Впервые за весь вечер в словах ее прозвучала любовь, таким тоном девушки обычно произносят, смежив веки: «Он открылся мне в любви».

— Он сказал это в тот самый вечер, когда я защитила в Сорбонне диссертацию. Народу собралось мало, но он сидел в зале, сидел с таким скучающим видом, точно думал поразвлечься, да ошибся адресом. Он смотрел на меня, и я все время гадала, кто бы это мог быть — кто-то из круга моих друзей или просто знакомый, с которым я однажды поболтала и тотчас вычеркнула из памяти? Никто из зала меня не поздравлял, меня не ждал возлюбленный, с которым мы вместе пошли бы отпраздновать мой маленький триумф. Я осталась в аудитории одна, и тогда он подошел ко мне и, словно это было совершенно в порядке вещей, заговорил, и беседа наша длилась невесть сколько времени, и я не нашла тут ничего странного, как не удивило меня и его приглашение поужинать вместе и продолжить разговор. Сначала я приняла его за иностранца, занимающегося дон Жуаном, или, скажем, за преподавателя литературы, который знает больше меня о том, в чем я мнила себя большим специалистом. Но стоило нам сесть в ресторане за столик, как мне стало с ним легко, словно со старинным и самым близким другом. Именно тогда он сказал, что моя гипотеза неверна, что настоящий Дон Хуан Тенорио абсолютно не был похож на того субъекта, чей нравственный облик я обрисовала в диссертации. И мне было приятно слышать это и даже лестно… Вдруг она спросила: — А вы были когда-нибудь влюблены? — Но ответа ждать не стала. Резко поднялась с софы и, все более загораясь, продолжала рассказывать, помогая себе жестами. Порой слова ее трепетали от нежности. — Я слушала не столько то, что он говорил, сколько то, как он говорил. Тон, манера смотреть на меня, мимика, движения, что-то невыразимое, окружавшее его, словно аура, все это сладко ранило меня, ранило исподтишка, ведь как мне тогда казалось, я улавливала лишь рассуждения о дон Жуане, а остальное, не вызывавшее головного интереса, проплывало мимо. Тем не менее я впитывала ласку его голоса. И, видимо, отвечала ему, улыбалась, поддерживая разговор, но на самом деле мои реплики и улыбки рождались чем-то новым во мне, глубокой жаждой счастья, неведомой и ошеломительной.