— То был, — сказал Бьяншон, — туман неистовый и беспримерный, туман удушливый, меланхолический, унылый, беспросветный, как Горио.

— Гориорама, потому что в нем ни зги не видно, — пояснил художник.

— Эй, милорд Гоуриотт, это разговариуайт об уас.

Сидя в конце стола у двери, в которую входила подававшая прислуга, папаша Горио приподнял голову и нюхал взятый из-под салфетки кусок хлеба, по старой коммерческой привычке, еще проявлявшейся иногда.

— Ну, по-вашему, не хорош, что ли, хлеб? — резко крикнула Воке, покрывая своим голосом звон тарелок, ложек и голоса других.

— Наоборот, сударыня, он испечен из этампской муки первого сорта, ответил Горио.

— Откуда вы это знаете? — спросил Эжен.

— По белизне, на вкус.

— На вкус носа? Ведь вы же нюхаете хлеб, — сказала г-жа Воке. — Вы становитесь так бережливы, что в конце концов найдете способ питаться запахом из кухни.

— Тогда возьмите патент на это изобретение — наживете большое состояние! — крикнул музейный чиновник.

— Полноте, он это делает, чтобы убедить нас, будто был вермишельщиком, — заметил художник.

— Так у вас не нос, а колба? — снова ввязался музейный чиновник.

— Кол?.. как? — спросил Бьяншон.

— Кол-о-бок.

— Кол-о-кол.

— Кол-о-брод.

— Кол-ода.

— Кол-баса.

— Кол-чан.

— Кол-пик.

— Кол-рама.

Восемь ответов прокатились по зале с быстротою беглого огня и вызвали тем больше смеха, что папаша Горио бессмысленно глядел на сотрапезников, напоминая человека, который старается понять чужой язык.

— Кол?.. — спросил он Вотрена, сидевшего с ним рядом.

— Кол-пак, старина! — ответил Вотрен и, хлопнув ладонью по голове папаши Горио, нахлобучил ему шляпу по самые глаза. Бедный старик, озадаченный этим внезапным нападением, продолжал сидеть некоторое время неподвижно. Кристоф унес его тарелку, думая, что старик кончил есть суп, и когда папаша Горио, сдвинув со лба шляпу, взялся за ложку, он стукнул ею по пустому месту. Раздался взрыв общего смеха.

— Сударь, — сказал старик, — вы шутник дурного тона, и, если вы позволите себе еще раз так нахлобучивать…

— То что будет, папенька? — прервал его Вотрен.

— То когда-нибудь вы дорого поплатитесь за это…

— В аду, не правда ли? — спросил художник. — В том темном уголке, куда ставят в наказанье озорных ребят!

— Мадмуазель, что же вы не кушаете? — обратился Вотрен к Викторине. Видно, ваш папенька оказался упористым?

— Один ужас, — ответила г-жа Кутюр.

— Надо наставить его на ум.

— Но, поскольку мадмуазель не ест, — сказал Растиньяк, сидевший рядом с Бьяншоном, — она могла бы возбудить иск о возврате денег за питание. Э! Э! Глядите, как папаша Горио уставился на мадмуазель Тайфер.

Старик, забыв обиду, разглядывал бедную девушку, в чертах которой ярко отражалось неподдельное страдание, страдание дочери, любящей своего отца и отвергнутой им.

— Дорогой мой, — говорил шопотом Эжен Бьяншону, — мы ошибались относительно папаши Горио. Это не дурак и не человек без нервов. Приложи к нему твою систему Галля и поделись со мной своими мыслями на этот счет. Я видел этой ночью, как он скручивал серебряное золоченое блюдо, точно оно из воска, и сейчас его лицо говорит о незаурядных чувствах. Жизнь его кажется мне очень таинственной и стоит изучения. Напрасно смеешься, Бьяншон, я не шучу.

— Что этот человек — врачебный случай, я согласен, — ответил Бьяншон, и если он захочет, я готов произвести вскрытие.

— Нет, ты пощупай его голову.

— Ишь ты, а вдруг его глупость заразительна!

На следующий день, часа в три, Растиньяк, одетый очень элегантно, отправился к графине де Ресто, предаваясь дорóгой тем безрассудно-ветреным надеждам, что вносят в жизнь молодых людей столько прекрасных волнующих переживаний; тогда для них не существует ни препятствий, ни опасностей, они во всем видят успех, поэтизируют свою жизнь одной игрой воображения, а когда рушатся их планы, основанные только на необузданных желаньях, то сразу впадают в уныние и чувствуют себя несчастными; хорошо, что они неопытны и робки, иначе общественный порядок стал бы невозможен. Эжен шел, принимая все предосторожности, чтобы не запылиться, но в то же время обдумывал свой разговор с графиней де Ресто, запасался остроумием, сочинял ответы в воображаемой беседе, оттачивал тонкие выражения и фразы в духе Талейрана, предполагая всякие счастливые возможности для любовного признания, на котором он строил свое будущее. Студент, однако, запылился, — пришлось в Пале-Рояле чистить штаны и сапоги.

«Будь я богат, — размышлял Эжен, разменивая монету в сто су, взятую на крайний случай, — ехал бы я себе в карете и мог бы думать на свободе».

Наконец он добрался до Гельдерской улицы и спросил графиню де Ресто. Как человек, уверенный в своем конечном торжестве, Эжен с немою яростью, но все же выдержал презрительные взгляды челяди, заметившей, что он шел пешком по двору, не слыхавшей шума экипажа у ворот. Эти взгляды ощущались тем острее, что Эжен пережил чувство унижения еще входя во двор, где била копытами о землю красивая лошадь в богатой сбруе, запряженная в щегольской кабриолет такого пошиба, какой гласит о расточительно широкой жизни и вызывает мысль о привычке ко всем парижским благам. Предоставленный самому себе, Эжен впал в уныние. Ящички, открывшиеся у него в мозгу и, по его расчетам, наполненные остроумием, вдруг захлопнулись: он поглупел. Пока лакей ходил докладывать графине о пришедшем госте, Эжен ждал ответа в передней у окна и, упираясь одной ногою в пол, облокотясь на шпингалет, машинально смотрел во двор. Время тянулось бесконечно, и он ушел бы, не будь в нем южного упорства, способного делать чудеса, когда оно идет напролом.

— Сударь, — обратился к нему лакей, — графиня в будуаре и очень занята, она мне не ответила; если вам угодно, пройдите в гостиную, там уже есть гость.

Изумляясь страшной власти этой челяди, способной одним словом вынести приговор своим хозяевам, Растиньяк, — наверно, думая показать наглецам-лакеям, что ему все в доме известно, — смело открыл дверь, откуда только что вышел лакей, и влетел в комнату, где находились буфеты, лампы и прибор для нагревания купальных полотенец; там же был выход в темный коридор и на внутреннюю лестницу. Подавленный смех донесся из передней и довершил смущение Эжена.

— Сударь, в гостиную пожалуйте сюда, — сказал ему лакей с деланной почтительностью, звучавшей, как новая насмешка.

Эжен бросился обратно так стремительно, что наскочил на ванну, но, к счастью, удержал на голове цилиндр, который чуть не упал в налитую воду. В эту минуту в конце длинного коридора, освещенного небольшой лампой, растворилась дверь, и Растиньяк услышал голос графини де Ресто и папаши Горио, а затем звук поцелуя. Эжен вошел в столовую, пересек ее в сопровождении лакея и, наконец, попав в первую гостиную, где и остановился у окна, заметив, что оттуда виден двор. Ему хотелось посмотреть на этого папашу Горио: был ли он настоящим папашей Горио? У Эжена забилось сердце: он вспомнил страшные