напоминающую ту ауру сознания, в которой растворяются не только инфузории, но и любые твердые частицы. Это — ясный свет луны и жидкий воздух, это великая, пронизывающая нас сила, которой веет от минерального царства, это зима на горных вершинах. Эта скаредность и невозмутимость. В книге «Написано в тюрьме» Фабр-Люс весьма справедливо замечает, что сострадание всегда согревает. В этом смысле можно сказать, что бодлеровский холод беспощаден; от него леденеет все, к чему бы он ни прикоснулся.

Понятно, что в своем поведении Бодлер стремится подражать этой вековечной силе. Он холоден с друзьями: «много друзей, много перчаток». Он ведет себя с ними с церемонной и ледяной вежливостью. Причина в том, что ему нужно в корне умертвить ростки теплой симпатии, погасить их живое дыхание, доносящееся до него. Он нарочно окружает себя своего рода ничейной землей, на которую никто не имеет права ступить; в глазах ближних он видит именно тот холод, который исходит от него самого. Представим себе Бодлера в образе путника, холодной зимней ночью добравшегося до гостиницы: он весь покрыт льдом и облеплен снегом; он еще сохранил способность видеть и думать, но уже не ощущает своего тела: он потерял чувствительность.

Бодлер — совершенно естественным для него образом — переносит на Другого тот холод, в атмосферу которого погружен он сам. Вот здесь-то дело и усложняется, ибо отныне именно этот Другой (т. е. некое чужое, созерцающее и судящее создание) вдруг оказывается наделен леденящей силой. Лунным светом светится не что иное, как взгляд. Это взгляд Медузы, от которого стынут и каменеют. Бодлеру не на что жаловаться: не для того ли и существует взгляд Другого, чтобы превратить его в вещь! Тем не менее Бодлер наделил холодностью только женщин, причем не всех, а лишь определенную их категорию. Исходи она от мужчин, он не смог бы ее вынести; ведь она свидетельствовала бы об их превосходстве над ним. Женщина же — это низшее животное, она «в течке и хочет, чтобы ее…»; женщина — противоположность денди. Бодлер может не страшиться, превращая ее в объект поклонения: ни при каких условиях она не станет равной ему; ни при каких условиях он не станет жертвой той власти, которой он сам же ее и наделяет. Разумеется, она для него — «живое воплощение сверхъестественного», по выражению Руайера, однако Бодлер прекрасно знает, что женщина — только предлог для того, чтобы грезить, и причина именно в том, что она — совершенно другая, непостижимая. Итак, мы переносимся в область игры, тем более что в жизни Бодлеру ни разу не пришлось иметь дело с холодными женщинами. Ни Жанна, если верить стихотворению «Sed non Satiata», ни г-жа Сабатье, которую он упрекал в «излишней веселости», холодностью не отличались. Чтобы реализовать свои желания, Бодлер должен был искусственно привести этих женщин в состояние холодности. Он нарочно влюбится в Мари Добрей, потому что сама она любит другого человека, и тем самым возведет эту пылкую женщину на пьедестал ледяного безразличия — по крайней мере, в отношениях с ним, Бодлером. Он заранее смакует последствия, как это видно из письма к ней, относящегося к 1852 г.:

Мужчина говорит: «Я вас люблю» — и молит женщину, а та ему отвечает: «Полюбить вас? Никогда! Моя любовь отдана одному человеку, и горе тому, кто явится вслед за ним; кроме безразличия и презрения он не добьется от меня ничего». И вот этот мужчина — из одного только удовольствия без конца смотреть в ваши глаза — позволяет вам говорить с ним о другом, говорить лишь о нем, воспламеняться лишь для него, думать о нем одном. Из всех этих признаний мне пришлось сделать весьма своеобразный вывод, что для меня вы отныне не та женщина, которую желаешь, но та, которую любишь за чистосердечие, за ее пыл, неискушенность, молодость, безрассудство.

Пускаясь в эти объяснения, я многое проигрываю; ведь вы были столь тверды, что мне пришлось подчиниться. Зато вы, мадам, многое выиграли: вы внушили мне чувство уважения и глубокого почтения. Так будьте же такой всегда и сохраните в душе тот пыл, который делает вас столь прекрасной и счастливой.

Умоляю вас, вернитесь, и я буду кроток и умерен в своих желаниях… Я не стану уверять вас, что во мне не будет больше любви… однако будьте покойны, вы для меня предмет поклонения, и для меня невозможно запятнать вас чем-либо.

Это послание весьма красноречиво; прежде всего оно свидетельствует о том, что Бодлеру недостает искренности. Страстная любовь, в которой он клянется, продлилась не более трех месяцев, поскольку в том же году он начинает слать анонимные и столь же страстные записки г-же Сабатье. Речь идет о любовной игре, но здесь используется тот же прием: сначала Бодлер тщательно выбирает счастливую женщину, которую любят и которая несвободна. В отношениях с обеими женщинами он выказывает живейшее уважение к их возлюбленным. Обеих он обожает, «как христианин своего Бога». Однако поскольку ему представляется, что г-жа Сабатье более доступна, и может случиться так, что она вдруг упадет к нему в объятия, он сохраняет инкогнито. Тем самым он получает возможность вволю наслаждаться своим кумиром, тайно любить его, мучиться его высокомерным безразличием. Однако стоило ей отдаться ему, как он немедленно отдаляется: она его больше не интересует, и он не может продолжать комедию. Статуя ожила, оледеневшая женщина согрелась. К тому же весьма вероятно, что он потерпел физическую неудачу, превратив ее холодность в неожиданное оправдание собственной импотенции, более того. Эти два любовных увлечения Бодлера многих приводили в умиление. Между тем всякий, кто подряд прочитает его письма к Мари Добрей и записки к Председательнице, заметит, что в его обожании и похожих друг на друга платонических. излияниях есть нечто маниакальное. Это станет очевидным, если вспомнить знаменитое стихотворение «С еврейкой страшною…», написанное, по утверждению Прарона, во времена связи Бодлера с Лушеттой, — стихотворение, в котором Бодлер, тогда еще не знакомый ни с Мари Добрей, ни с г-жой Сабатье, уже намечает мотив женской двойственности, когда, лежа подле жаркого демона, грезит о холодном ангеле: