Бульбы'.
На замысел 'Тараса Бульбы', помимо собственно истории запорожского казачества, оказали, таким образом, влияние и польское восстание 1830–1831 годов, и Отечественная война 1812 года, и начинание императора, проводимое Уваровым в жизнь с начала 1830-х годов. В этом смысле 'Тарас Бульба' — как органическое единство истории и литературы, как историческое сочинение, тесно связанное с современностью, — произведение безусловно 'знаковое'. Сам Гоголь признавался, что у него 'не было влеченья к прошедшему' и что предметом его творчества всегда была 'современность в ее нынешнем быту'. 'Прошедшее же и отдаленное возлюбляется по мере его надобности в настоящем', — пояснял Гоголь. Собственно говоря, 'Тарас Бульба' — это преобразовательное, 'притчеобразное' (в понимании самого Гоголя) произведение о России как единственной свободной державе в мире, исповедующей православие.
Многое теперь начинает проясняться. Как раз в то время, когда министром народного просвещения Уваровым было официально провозглашено следование началам православия, самодержавия, народности, Николай Иванович Билевич, один из проводников на ниве просвещения заявленной Уваровым программы, читает юному Достоевскому и его брату гоголевского 'Тараса Бульбу'.
Хорошо известно, с каким воодушевлением современники Гоголя восприняли 'Тараса Бульбу'. С самого начала читатели почувствовали особый, исключительный характер гоголевской повести. По свидетельству самого Гоголя, его повесть понравилась 'всем вкусам и всем различным темпераментам'. Показательна реакция одного из тогдашних слушателей 'Тараса Бульбы', преподавателя словесности в Благородном пансионе при Петербургском университете Василия Ивановича Кречетова, о чем рассказывал в своих воспоминаниях И. И. Панаев: 'Кречетова поразил или, вернее сказать, ошеломил 'Бульба'. Он во время моего чтения беспрестанно вскакивал с своего места и восклицал: 'Да это chef d’oeuvre*… это сила… это мощь… сам старик Вальтер Скотт подписал бы охотно под этим Бульбою свое имя…''. По свидетельству П. В. Нащокина, 'особенно' хвалил 'Тараса Бульбу' А. С. Пушкин. Критики — С. П. Шевырев, М. П. Погодин, О. И. Сенковский, В. Г. Белинский, П. И. Юркевич и др. — были единодушны в оценке 'Тараса Бульбы' как лучшей из повестей 'Миргорода'. В то время сборник 'Миргород' был поднесен Гоголем через Уварова императору Николаю Павловичу. Впоследствии 'Тарас Бульба' стал одним из любимых произведений Александра Блока, цесаревича-мученика Алексея Николаевича и многих других.
Не остался равнодушным к гоголевской повести и четырнадцатилетний Федор Достоевский. 'Эффект чтений' Билевичем 'Тараса Бульбы' оказался так силен, что эта повесть навсегда осталась одним из любимых произведений Достоевского. О том, что Достоевский любил и перечитывал 'Тараса Бульбу', свидетельствует, помимо упомянутого наброска к роману 'Подросток', целый ряд фактов. Из письма Достоевского к брату Михаилу от января 1844 года известно, что к тому времени он закончил работу над драмой 'Жид Янкель' (к сожалению, это произведение до нас не дошло). Позднее с образом Янкеля в 'Тарасе Бульбе' Ф. М. Достоевский сравнивал одного из героев 'Записок из мертвого дома' (1860). О гоголевской повести он вспоминал позднее в 'Дневнике писателя' за 1877 год: 'Что за трепетание, что за принижение перед Австрией! 'Изволит, дескать, она осердиться!' У Гоголя атаман говорит казакам: 'Милость чужого короля, да и не короля, а милость польского магната, который желтым чеботом своим бьет их в морду, дороже для них всякого братства'. Это атаман говорит про предателей. Неужели вам хочется, чтобы и русские, в трепете животного страха за свои интересы и деньги, склонялись точно так же перед каким- нибудь желтым чеботом?'.
Показательно, что к 'Тарасу Бульбе' Достоевский обращается в 1874 году именно в связи с темой воспитания. Точно так же и Гоголь в конце жизни, работая над вторым томом 'Мертвых душ', большое внимание уделяет теме школьного воспитания. Кстати сказать, один из прототипов помещика Тентетникова в первой главе второго тома 'Мертвых душ', студент математического факультета Московского университета Дмитрий Константинович Малиновский, был также почитателем первых произведений Достоевского и даже признал самого себя в герое 'Двойника'. Малиновский писал тогда Гоголю: 'Мой порок… вчуже осмеянный, принесет мне пользу — это я испытал… Вот не читали ли вы повести нового писателя Достоевского: 'Двойник', там кажется уж слишком пересолено или по крайней мере взят больной человек. По сходству кой в чем героя этой повести со мною я очень его дичился и, признаюсь вам, начал стыдиться того, чего прежде не стыдился'.
Итак, и Гоголь, и Достоевский в конце жизни одинаково обращаются к проблеме школьного воспитания. Делают они это, конечно, в разное время: Гоголь в 1840-х годах, Достоевский — много позднее — тогда, когда авторитет Гоголя окончательно закрепится в его сознании.
Нельзя не затронуть в связи с этим одну очень важную и даже болезненную тему, касающуюся взаимоотношений Гоголя и Достоевского. При рассмотрении отношений молодого Достоевского к Гоголю возникают еще две проблемы. Первая: была ли личная встреча Достоевского с Гоголем? Вторая, с ней связанная: какое отношение имеет образ Фомы Фомича Опискина в 'Селе Степанчикове и его обитателях' к Гоголю как автору 'Выбранных мест из переписки с друзьями'. Решаются эти проблемы лишь при совместном их рассмотрении.
Какими-то чертами Гоголя Достоевский, судя по всему, действительно воспользовался, создавая образ Фомы Опискина. А почвой для этого, по-видимому, послужила личная встреча Гоголя и Достоевского осенью 1848 года.
Несомненно, идеи позднего Достоевского во многом перекликаются с идеями и взглядами Гоголя. Известно, например, как резко критически зрелый Достоевский отзывался об атеисте Белинском. Но не надо забывать, что свою литературную карьеру Достоевский начал, волею или неволею, именно в кругу Белинского. Встреча с Гоголем в 1848 году, на которой, вероятно, присутствовал Достоевский (установлению этого факта посвящена, в частности, статья Ю. Э. Маргулиеса)*, была организована Гоголем именно для представителей западнической, либеральной части литераторов. Достоевскому в то время было 27 лет, Гоголю — 39. Но разделял их не только возраст.
Надо сказать, что сам Гоголь не любил западников, для которых православие, самодержавие и народность в лучшем случае были пустым звуком, в худшем — 'сигналом к атаке'. Однако Гоголь считал, что долг его — влиять на окружающих, если они к нему тянутся, 'снисходить' до уровня падших, чтобы заронить в них хотя бы крупицу того, чем обладал сам. Эта черта Гоголя прослеживается не только в его отношении к Белинскому и его последователям, но и ко многим другим его современникам. К сожалению, эта черта послужила (да и сейчас порой служит) поводом к различным идеологическим спекуляциям вокруг имени Гоголя. Однако нельзя не увидеть в этой черте христианской кротости, той 'милости к падшим', к которой призывал современников Пушкин. На встречу с литераторами-западниками во время своего непродолжительного, трехнедельного пребывания в Петербурге в 1848 году Гоголь шел сознательно, желая повлиять на них не только ради них самих, но в большей степени ради их многочисленных читателей.
Насколько трудно приходилось при этом Гоголю, можно судить из воспоминаний об этой встрече близких к покойному уже тогда Белинскому современников — Н. А. Некрасова, И. И. Панаева, П. В. Анненкова, А. Я. Панаевой. 'Снисходя' к 'сродникам по плоти', Гоголь при встрече с ними соблюдал определенную дистанцию и даже держал себя 'как начальник', свысока, что было воспринято ими как отчужденность и холодность. Так, Н. А. Некрасов вспоминал о встрече с Гоголем, на которой присутствовал, по-видимому, в числе еще нескольких не упомянутых литераторов, Достоевский: 'Раз он изъявил желание нас видеть. Я… Панаев и Гончаров надели фраки и поехали представляться, как к начальству. Гоголь и принял нас, как начальник принимает чиновников; у каждого что-нибудь спросил и каждому что-нибудь сказал'. И. И. Панаев рассказывал: 'Гоголь изъявил желание А. А. Комарову приехать к нему и просил его пригласить к себе несколько известных
